С тех пор делала вид, что нравится, и втянулась: понравилось.
В конце лета снова увидела Томку – беременную, в просторном джемпере, надетом для маскировки живота, настолько круглого и убедительного, что ни черта джемпер не маскировал. Она шла под руку с матерью, весело о чем-то разговаривая. Милое круглое лицо было таким же оживленным, как тогда в парке, только волосы не распущены, а собраны в тяжелый узел на затылке. Женственная прическа, и вся Томка была очень женственная.
Остановившись на противоположном углу, Олька не решалась окликнуть подругу или подойти. Глупо, наверное, но мешал теперешний Томкин живот и тот жалкий голос в парке: «Кадров клею». Заметила ее Томкина мать, но не ответила на Олькин приветственный кивок, а нахмурилась: никогда не любила эту девочку. Что-то почувствовав, Томка повернула голову, но мать ускорила шаг и повернула за угол. Олька полезла в портфель, чтобы не смотреть в ту сторону, но все же увидела, как Томка слабо помахала опущенной рукой. Так она сигналила, когда вызывали к доске: помоги.
Олька пошла в другую сторону.
Не могу я тебе помочь, да и не моя помощь тебе нужна.
К черту, к черту вас всех, с вашими заботливыми мамами и папами. К черту.
Лицо горело, но внешне, она знала, ничего заметно не было: смуглые не краснеют.
И звонить не стала. Представить, что трубку возьмет мамаша, так лучше бы телефон вообще не изобретали. И Томка не звонила, что понятно: встречи, в сущности, не было, мелькнули в толпе по разным сторонам улицы – и скрылись. Вот через годик, усмехнулась Ольга, где-нибудь столкнемся.
Столкнулись, однако, неправдоподобно скоро: через три недели. Спасаясь от хлынувшего дождя, Олька втиснулась на сухой прямоугольник тротуара у входа в кино. Чья-то рука хлопнула ее по плечу: «Иванова, ты своих не узнаешь, что ли?».
Олька дернулась в сторону, задев чей-то мокрый плащ.
Гошка!
Гошка, неузнаваемый в военной форме, улыбался во весь рот.
И Томка. Стоит рядом и возится с зонтиком. Улыбнулась: «Привет!» – и снова крутит зонтик, изящная и стройная. Словно не было беременного живота.
Родила?..
Но… что же еще, если живот пропал бесследно, как взрослая прическа? Теперь у Томки была модная стрижка с косой длинной челкой, почти скрывающей глаза.
– А я смотрю: Олька или не Олька? – радостно басил Гоша. – Ну, точно: Иванова. Несется, как псих, впереди самой себя. Пошли с нами в кино, а?
Томка улыбалась, но смотрела мимо нее, на афишу с крупными буквами по диагонали: «БЕРЕГИСЬ АВТОМОБИЛЯ». Казалось, она сердится.
– …потом в кафе завалимся, мороженого поедим, выпьем шампанского. Я в отпуске! Пошли, а?
Гоша ликовал.
– Не, ребята, – выдавила Олька. – «Берегись автомобиля» я смотрела, а ждать вас долго. Давайте шампанское в следующий раз, ладно?
И пошлость ляпнула зачем-то, до сих пор стыдно:
– Ты служи давай, Гоша. Привет!
Статус «синего чулка» не исключает знания того, откуда берутся дети и что приводит к их появлению. Хочешь не хочешь поймешь, если живешь в одной комнате с матерью и отчимом и просыпаешься вдруг в темноте от голосов и копошения в темноте, за которым следует ритмичное сотрясание раскладушки. Можно было натянуть одеяло на голову и заткнуть уши пальцами, но знание того, что происходит в полутора метрах от кровати, уже проникло в уши – и осталось. В отличие от других девчонок в классе Олька не хихикала при слове «беременность» – беременность была прямым следствием ночной возни. Знала жалкое слово «выкидыш» – звучало, как «подкидыш», только страшнее; в переводе с русского на медицинский – «аборт».
Зато не знала куда более простых вещей – спасибо, Томка просветила.
…Восьмой класс был позади, они вдвоем поехали на пляж, и там Олька заметила синяк на Томкиной шее. «Где это ты стукнулась?» – «Это меня так любили», – гордо объявила Томка. Увидев испуганные глаза подруги, Томка вытаращила глаза: «Ты чего, засос не видела?». По озадаченному Олькиному лицу поняла, что – нет, не видела. «Ну ты даешь, Иванова…». Улыбнулась снисходительно и объяснила просто, как давным-давно про сущность мужчины, «живот да ноги».
Но то давнее знание относилось к собственному Томкиному папаше и к обыкновенным мужчинам, в то время как у Томки с Гошей была любовь. Ни синяки на шее, ни насосное слово не увязывались у Ольки с любовью. Как и другие слова, обычные глаголы, вдруг выворачивались незнакомой, уродливой изнанкой и обретали гадкий темный смысл, относящийся каким-то образом к ночному копошению на раскладушке, к дурацкому визгу и хихиканью девчонок, громкому гоготу ребят и к умению клеить кадров.
