«С тех пор как не стало моей супруги…»
«…ваш матримониальный статус в настоящее время…»
«…готовы переехать в Москву»
«Я, со своей стороны…»
«…не ставить в двусмысленное положение…»
«…хотел бы видеть вас…»
И, наконец, – теплее, теплее… Вот оно: «Вы мне очень дороги, Настя».
Она повернула руку, и кольцо сверкнуло маленькой радугой. Хорошо, что успела сделать маникюр. Осторожно привстав, выключила свет над противоположным диванчиком. Ростик спал, из-под простыни торчал угол толстой книжки.
Понадобится какое-то время, чтобы присмотреться к Степану Васильевичу, выучить его привычки; с этим она справится. И то, что они обращаются друг к другу на вы, оказалось очень удобно – в самом деле, не называть же его Степой. «Дядя Степа». В прошлом веке между супругами было принято говорить «вы». Можно закрыть глаза и представить давно прошедшее время, вот супружеская пара едет за границу. На воды, например, как бессмысленно кипятилась учительница немецкого языка. Знал бы этот Попугайчик, что Настя как раз и едет за границу, причем надолго, хоть и не на воды. Знали бы вы, Эльза Эрнестовна, что мы с вами теперь коллеги, только я буду преподавать английский язык. «Michael and Steve Come to Moscow», «Our Family» – в учебниках ничего не меняется. Да, я буду преподавать английский. Который, по вашему признанию, вы знаете плохо; а если бы и хорошо знали, ничего бы это не изменило, потому что муж у вас не торгпред, а значит, сколько бы языков вы ни выучили, продавать вам их отстающим ученикам до второго пришествия, по трешке с носа, и складывать в ранец медяки.
Должно быть, на воды ездили тоже не иначе как в спальном вагоне, только удобств поменьше было. Муж в соседнем купе, готовит доклад. Можно – в классических традициях – отложить в сторону неразрезанный французский роман (в его роли выступит «Новый мир», никакого разрезания) и перед сном посмотреть в окно.
Поезд подходил к Польше.
Глава «Мировоззрение Спинозы» начиналась словом «разумеется»: «Разумеется, философию спинозизма нельзя считать прямой экстраполяцией гоббсизма».
Ольга внимательно перечитала и потрясла головой; не помогло. Надо будет процитировать этот шедевр философской мысли Олежке. Богатая фраза.
На часах было почти шесть. В половине седьмого должен приехать мастер – тетя Тоня постаралась. Кого только не найдется в ее записной книжке! «Очень интеллигентный, и возьмет недорого». Интересно, запьет ли интеллигентный маляр в процессе работы?
Второй раз войти в дом оказалось легче. В ожидании мастера она обводила глазами пустую квартиру. На грязном подоконнике сиротливо лежал «Чиполлино». Главное, чтобы этот интеллигентный мастер придумал, как избавиться от запаха сырости: квартира хранила его прочно, как в консервной банке. Привезенный Олегом калорифер она поставила параллельно стенке с пятном и включила на полную мощность.
Пустота все еще выглядела непривычно. Ольга зачем-то выдвинула ящик буфета, где лежала фотография, словно там могло найтись что-то еще. «Разумеется, философию спинозизма нельзя считать прямой экстраполяцией гоббсизма». Открыла нижние створки, где пятнадцать лет назад стоял сервиз, подаренный крестными: стопка блюдечек с кружевными краями, чашки, уютно спящие донышками друг в друга, столовые тарелки. По краям тарелок и блюдец вились мелкие незабудки с переплетающимися стебельками.
Взять с собой сервиз мать не могла при всем желании. «Партия тарелок!» – орал Сержант, грохая об пол одну за другой.
Дзанц! Дзанц!
«Без тарелок, – ты слышишь? – без тарелок нет оркестра!»
Дзанц! Дзанц!..
Уцелел только никогда не используемый соусник, до которого Сержант не дотянулся: начался приступ. Лицо побагровело, на шее вздулись страшные фиолетовые жилы, и он схватился за грудь: не за сердце – за ингалятор в кармане.
Сколько раз астма их спасала… Дзанц, дзанц.
«Разумеется, философию спинозизма нельзя считать прямой экстраполяцией гоббсизма». Ни в коем случае. Пусть земля горит под ногами у тех, кто будет так считать.
Однако мастер, при всей своей интеллигентности, мог бы прийти вовремя.
В этой квартире… Кстати, где люстра? Люстру Олька запомнила с первого раза, когда зашла сюда, в новую «мамину квартиру». Засыпая, она часто разглядывала продолговатые матовые плафоны, похожие на кувшинки. Момент, когда у матери произошла переоценка ценностей и люстра перестала быть «мещанством», Ольке не запомнился; теперь с потолка свисала голая лампочка.
