Когда судьи удалились на совещание, Громов пояснил свою позицию:
— Я не могу подписать такого приговора. Камчадал не сознавал, что делал! (Проект, по которому солдату полагалось восемь лет лагерей, был уже набросан предусмотрительным Щучкиным.)
Капитан вежливо улыбнулся:
— Незнание закона не является оправданием! А если не подпишете, что ж, ваш солдат от этого не выиграет... Я вызову другого заседателя, и дадим подсудимому столько, сколько положено по статье...
Громов тоже почувствовал себя законником и закусил удила:
— Во-первых, товарищ капитан, этот солдат так же мой, как и ваш. Во-вторых, прошу не считать меня профаном: если по этому делу вы назначите новое заседание, я, как член трибунала, напишу по инстанции...
Щучкин на этот раз улыбнулся пожестче:
— Если вы знаете закон, то должны помнить, что не подписать приговор вы не можете...
— Приговор я подпишу. Но, согласно уголовно-процессуального кодекса, письменно выскажу, как член суда, свое особое мнение...
— Оно не будет играть никакой роли.
— С каких это пор? Приговоры, где один из членов трибунала написал особое мнение, направляются в Военную коллегию Верховного суда.
— Такой либеральностью вы не искорените порока. Вы забыли священные обязанности судьи перед обществом и государством!.. — горячился капитан.
— Солдат-камчадал не знал, что делал... Ведь на службе за какие-то три-четыре месяца его еще не успели воспитать. Надо учитывать личность подсудимого.
— Закон одинаков для всех, — возразил Щучкин.
— Применение законов, как и армейских уставов, должно быть строго индивидуальным. С того, кто знает уставы, мы спрашиваем строже, чем с новичка. Законы надо пропагандировать и изучать, как уставы. Про уставы мы все — от командира отделения до генерала — говорим каждый день. А сколько судейских работников на военный округ? Десяток наберется? А? Я вас целый год не видел в гарнизоне...
— Как вы разговариваете со мной, капитаном?! — прикрикнул Щучкин.
— Я заседатель военного трибунала... — с достоинством парировал Громов.
— Вы сжились с солдатами, заболели панибратством...
— Это я-то? Вы не знаете меня, товарищ капитан. Хоть я и спал с сержантами в одной палатке — дистанцию всегда держал.
— Так почему же вы из себя выходите, лишь бы выгородить этого преступника?
Громов приглушенным голосом пояснил:
— По моей вине поломался самолет и чуть не погибли два офицера. Но все-таки обошлось без суда! Как же после этого я за пустяк подпишу приговор на восемь лет? Совесть я еще не потерял! И прошу вас не подбивать меня на подписание этого несправедливо сурового приговора... Не то, как член военного трибунала, я напишу...
«А что, такой дуб и напишет...» — подумал Щучкин, досадуя, что взялся поучать заседателя.
Капитан натянуто улыбнулся и переменил свою тактику:
— Вы честный судья, товарищ Громов. Я хотел вас взять на пушку. Можете писать свое особое мнение, это ваше право.
Громов холодно и недоверчиво взглянул на председателя, вынул автоматическую ручку и склонился над бланком приговора. «Именем Союза Советских Социалистических Республик...» — читал он напечатанные слова, и душа его наполнилась гордым торжеством и желанием быть всегда справедливым.
Когда огласили приговор и особое мнение Громова, он подумал: «Я ведь всегда поступал, как положено. А если и рвался в офицеры, так это потому, что со звездочками на погонах легче наводить порядок и укреплять дисциплину ».
Прощаясь, председатель суда сказал ему:
— А все же должен заметить, что вы иногда вещи понимаете превратно... Разве этот наш показательный суд — не пропаганда законов?
— От силы двести человек прослушало дело и намотало себе на ус... А разве в нашем военном округе двести человек? Чаще надо устраивать публичные суды.
— А если некого привлекать? С каждым годом дел становится меньше.
— Это не плохо. Значит, наш брат, старшина, работает над воспитанием в поте лица. — И Громов подал руку.
По дороге домой он думал: «А ведь и я немало поработал. Потому на моей памяти никого из эскадрильи под суд не отдали. Но никто и спасибо не скажет». Ему вспомнилось комсомольское собрание, выступления бывшего своего друга сержанта Желтого, Еремина, Пахомова, Корнева, и ему стало обидно. «Воспитывай их, а оступился сам — так и спихнут в трибунал. Спасибо генералу Тальянову — настоящим человеком оказался».
