Прошу Вас, позвоните мне… Прошу Вас, давайте встретимся… Прошу Вас, ответьте на это письмо…
Как будто я, а не она, ждал решения своего дела.
Много ли я мог тогда узнать — в кафе «Рио», у «Гладстона»? Наши считанные разговоры вне тюрьмы. Ты еще ее не получил. Но хочешь многого — довольствуйся малым. Главное правило в этом мире.
Может быть, Боб тоже им руководствовался. Тоже ждал решения своего дела. Это не может продолжаться долго, кончится бедой — но со мной навсегда останется память об этом безумии.
И даже тогда, у «Гладстона», пытаясь растянуть стакан пива на веки вечные, я думал скорее о другом, не о том, что она мне рассказывала. Профессиональная собранность дала осечку. Я думал: я, может быть, не увижу ее больше, не увижу вот так. Эта работа — эта легкая работенка, — а потом?
Я желал, чтобы все получилось, — в смысле, чтобы все получилось как она хотела. Желал увидеть, как она получает мужа обратно, желал быть этому свидетелем. Тогда я, по крайней мере, увидел бы ее счастливой.
Уплатила бы по счету, сказала бы мне спасибо. Точно какому-нибудь доброму дядюшке.
А потом? Я запросто мог никогда больше с ней не встретиться. Разве что постоянно торчал бы в отделе деликатесов. Разве что — смешные, сумасшедшие мысли — она пригласила бы меня поужинать, попробовать ее стряпню, познакомиться с мужем. «Боб, это Джордж, тот самый, кого я наняла проследить за тобой. За тобой и Кристиной, на всякий случай. Джордж, это Боб, он очень хотел с вами познакомиться…»
Сумасшедшие мысли.
Но я же как-никак детектив. Всегда могу, если мне надо, выследить человека, оказаться поблизости, понаблюдать за ним. Я мог шпионить за ней, как за Бобом и Кристиной. Примерно так же годы тому назад во время наших с Рейчел бракоразводных дел я думал о слежке за ней, о том, чтобы увидеть немыслимое — Рейчел в другой жизни, в своей собственной, без меня. Рейчел, какой она, наверно, была раньше, до нашего знакомства. Рейчел с кем-то другим.
Как мы выбираем?
У нее, скорее всего, кто-то есть — был, по крайней мере. Так что вся эта ее судейская надменность…
Я мог даже вмешаться — понаблюдать и потом вмешаться.
Детектив как-никак. Был и остался.
«Это мой выбор, Элен, так я решил…»
Выбор? Да нет, это в крови. То, что я делаю, то, чем являюсь.
Я даже думаю, мы все это делаем, каждый по-своему. Что-то в крови, в обонянии. Клейкое дыхание летнего дождя под каштаном. Мы охотники, вот мы кто, вечно выслеживаем, высматриваем недостающее. Недостающую часть нашей жизни.
Я мог никогда больше не увидеть Сару по-человечески. Только следил бы, наблюдал, шпионил. Правда, это не значило бы вести себя как детектив. Это значило бы другое.
А Кристина? Исчезла, конечно, ушла со сцены. Стала отсутствующей свидетельницей. Марш не собирался ее искать. Хлопоты, расходы. Нет смысла в ясном как день деле. (Разве что несколько облачков на ясном небе.) Нет смысла в оставшееся ему время. До пенсии рукой подать. Так или иначе, если особенно не умствовать, при чем здесь она? В момент преступления она была в воздухе — или в швейцарском аэропорту. На нейтральной территории.
Пытаюсь представить ее себе в тот вечер в самолете. Слезы всю дорогу, платок, сочувствие соседа? Или сухие глаза, спокойные, безжалостные? Сидит и потягивает бесплатное питье?
Думает о том, что оставлено, или о том, что ждет впереди?
Сходит в Женеве, предъявляет все документы, объясняющие, кто она такая. Паспорт страны, которой больше нет.
И не знает — откуда ей знать? — что Боба тоже больше нет. Ни для нее, ни для другой. Огни аэропорта, звуковые объявления, людской поток. Не знает (цель была — положить конец разрушению), какие разрушения оставила за спиной.
Впрочем, ей уже приходилось оставлять за спиной разрушения. История ее жизни. Пять лет в Англии — а тем временем все, что она знала, превращалось в руины. Теперь ехала обратно посмотреть, что осталось.
Ожесточившаяся, с безжалостными глазами? Но и расцветшая, женственная, красивая. Объятия чужого мужа еще при ней, как прикосновение призрака.
Швейцария. Магазины в аэропорту полны часов и шоколада.
Раз за разом ко мне возвращалась мысль: она могла так и не узнать, она и сейчас, может быть, не знает. Заглядывала ли в английские газеты? А если даже заглядывала — увидела ли небольшую заметку (всего-навсего убийство, простое убийство) далеко не на первой странице? С какой стати стала бы интересоваться? Прочь из их жизни — не так ли было условлено? А значит, никаких постскриптумов, взглядов назад, звонков и тому подобного. Мертвы друг для друга.
