Я чуть не уронила термос. Мне приходилось слышать, как воют собаки. Когда Сибой был щенком, он, бывало, выл по ночам, сидя в своей корзине, и мне его было слышно через окно спальни. Пудель миссис О’Шейн тоже выл, когда его оставляли дома одного. Но это… Я не слышала ничего более ужасного и дикого. Когда одна собака замолкала, другая тут же подхватывала. Мне казалось, вот-вот туман поднимется с земли, луна спрячется за облака и задует холодный северный ветер.
Ничего этого не случилось, но в конце концов из дома вышел Петерсон.
С крыльца дома Элизабет я услышала, как хлопнула железная дверь.
— Эй! — раздался его возглас, но его заглушил дикий вой. Я увидела, как Петерсон замахнулся кулаком. Собаки, не шелохнувшись, продолжали выть. Он спустился с крыльца. Тяжело ступая, подошел к ним и занес ногу, чтобы пнуть одну из них.
Думаю, тяжелые ботинки и плотные джинсы уберегли его от серьезных ран, когда они напали на него. Все мы — я, супруги Хороси, миссис О’Шейн, Элизабет — были слишком удивлены, чтобы что-то предпринять. Помню, что я стояла и смотрела, как они ринулись на него, точно стадо крошечных обезумевших овец. Видела, как он отбивался от них, издавая какое-то рычание и отступая по дорожке к дому. Последняя от его пинка отлетела и ударилась о перила крыльца. Мы отчетливо услышали звук удара.
Наконец он добрался до открытой двери и скрылся в доме. Воцарилась тишина. Только ветер шумел в кронах деревьев. Одна за другой маленькие болоночки поднимались на ноги и отряхивались. Одна из них подбежала к собаке, которая ударилась о крыльцо, подтолкнула ее носом, а затем отступила назад, как будто не зная, что еще предпринять. Собака, которую Петерсон ударил, все еще лежала. Неподвижно, как Сибой, подумалось мне. Затем она тоже вскочила, встряхнулась, будто только что вылезла из воды, и сбежала с крыльца по ступенькам. Собаки уже скрылись в темноте, когда Петерсон вернулся с ружьем. Он все равно пальнул в воздух и крикнул что-то, но я не расслышала, что именно.
После этого собаки изменились. Во-первых, они стали смелее. На следующий вечер одна из них уставилась на меня, когда я сидела в машине. А когда я открыла дверь, чтобы отогнать ее, она зарычала, оскалив зубы.
В этот раз и на следующий вечер собаки продолжали выть; Петерсон с диким ревом выскакивал из дома с ружьем наготове. Собаки нападали на него, норовя цапнуть за ногу. Он отбивался, стрелял в них, пока не кончились патроны, и после этого скрывался в доме. Собаки вскакивали (клянусь, даже убитые наповал, — мы не нашли там ни одной) и убегали прочь.
На третий день приехали полицейские и долго говорили с Петерсоном на крыльце. Полисмены уехали, забрав с собой его ружье. Но, видно, у него было еще одно.
К концу следующего дня похолодало: на улице гулял ледяной ветер. Я осталась дома и выглядывала на улицу из окна гостиной. Элизабет не было видно, но она наверняка сидела на крыльце. Все уже настолько привыкли к этому, будто она там сидела вечно. Вот опять, как всегда, прибежали собаки, направляясь вниз по улице. Они подпрыгивали так, будто кто-то сверху дергал их за ниточки; встречный ветер развевал их длинные мохнатые уши; и что-то, возможно, их целеустремленность, заставляло меня вспоминать Сибоя.
Они, как всегда, уселись у входа в дом. Завыли. Но Петерсон на этот раз не вышел. Минут через пятнадцать (когда я думала, что сейчас сойду с ума от этого воя; ведь он никак не прекращался) я заметила движение в их рядах, как будто собаки начали уставать от долгого ожидания. То одна, то другая вскакивала и перебегала с места на место.
Миссис О’Шейн стояла на крыльце. Ее почти не было видно с моего места, — ее пальто и шарф были слишком темными, — лишь время от времени я видела движение крохотного белого пятнышка лица, когда она переступала с ноги на ногу или отворачивалась от ветра.
Должно быть, собаки ее тоже заметили. Они вдруг перестали выть и разом повернулись — синхронность этого движения была сверхъестественна — и уставились на нее. Они не кинулись на нее, как на Петерсона. И тогда мне показалось, что, может быть, это только оттого, что Петерсон не вышел из дома на их вой.
