Она была в жилетке на пуху, ботинках и толстых носках, в своих голубых джинсах и свитере, а на руках были перчатки с обрезанными пальцами. И не выглядела замерзшей. Похоже, она даже не понимала, что сидит не в своей гостиной, а на улице. А в правой руке она держала счётный камень, который все время вращала.
— Элизабет?
Она взглянула на меня и улыбнулась, приняв от меня чашку с шоколадом. Затем жестом пригласила сесть рядом. Наступившие сумерки окрасили все вокруг в серо-голубые тона, даже воздух приобрел какой-то синеватый оттенок.
— Как вы? — пришлось мне задать дежурный вопрос.
При ответе она не смотрела на меня.
— Я никогда не отличалась храбростью, как вы знаете. Ни разу в жизни я не рисковала собой. Если возникала опасная ситуация, я всегда пряталась за чужие спины, ожидая чьих-нибудь действий. И одна сразу начинала дрожать, как кролик в чистом поле. Если жить тихо, оставаться всегда на заднем плане и никогда не высовываться, можно вести безопасное, удобное существование, никогда не признаваясь себе до конца, что у тебя просто нет мужества.
Она отпила немного шоколада.
— Но потом у меня появился Сибой, и я стала смелее. Не потому, что он был большим псом с крепкими челюстями и выраженным инстинктом защитника. Я стала храброй ради него. Потому что он нуждался во мне. Когда подростки, дразня его, бросали в нас камни в парке, я дала им отпор. Как-то вечером один мужчина попытался вытащить у меня кошелек на стоянке, Сибой был со мной, и мне пришлось надеть ему на морду свою сумку. Знаете, почему?
Я испугалась, что Сибой укусит этого типа, тогда бы точно приехала полиция и записала бы моего пса в список опасных собак — здесь не любят доберманов, — и я бы потеряла его. Он подарил мне все, что у него было — терпение, внимание и преданность, — а я в ответ уберегала его от разных напастей. Но все это, вся эта храбрость, существовала для того, чтобы его жизнь была, не знаю, счастливой, что ли, а теперь все пошло прахом.
Она взглянула на меня.
— Как вы думаете, он, должно быть, испытывал страх, когда умирал? Верно, недоумевал, где я, что это за кровь, что вообще происходит. Когда это было действительно нужно, я не уберегла его.
Я не находила слов. Что я могла сказать? Мне очень жаль, что ваш пес погиб? Да, можно и так, но что хорошего в этой фразе?
— На этот раз ему не уйти от наказания, правда? Оно обязательно его настигнет!
Она долго молчала, прежде чем снова заговорить. За это время я услышала, как захлопнулась дверь где-то ниже по улице, проехала машина, и раздались два паровозных свистка в разных концах города.
— Сегодня утром ему предъявили обвинение, — сказала она наконец. — Он признал свою вину в суде. Встал и признался, и его оштрафовали на 1000 долларов.
— Его должны посадить в тюрьму. Или отправить на исправительные работы.
Я слышала отчаяние в своем голосе. Было ощущение, что это наша общая вина: моя, полиции, миссис О’Шейн — нашей соседки, — и в любом случае зло должно быть наказано.
— Ну что-нибудь они должны же сделать!
— Его посадили на месяц. Отсиживать будет по выходным. За стрельбу из ружья без разрешения городских властей.
Она говорила своим обычным спокойным голосом. Но никогда еще он не звучал так мрачно.
— О, Элизабет, мне так жаль.
— Да, мне тоже.
А спустя две ночи появились эти собаки.
Я только что свернула с Эш-стрит на нашу улицу, когда вдруг увидела первую. Она бежала прямо посреди улицы, но, должно быть, услышала, что едет машина, — когда я начала тормозить, она оглянулась, посмотрела на меня и свернула на обочину, поросшую травой. Я поехала еще медленнее. Сибой был единственной собакой во всей округе до своей гибели, значит, эта, скорее всего, приблудная. Я остановилась. Собачка была маленькая, по весу, верно, не больше пяти килограммов, и была похожа на пуделя, только более пушистая, без этих смешных шариков на лапах и хвосте. Мордочка умная, с коротким маленьким носиком, а изо рта свешивается розовый язычок. Я догадалась, что она направляется к дому Петерсона, поэтому решила вылезти из машины, надеясь, что смогу поймать ее в последний момент и отправить в приют для бездомных животных. Единственное, что заставляло нас приближаться к его дому, — необходимость предотвратить очередное убийство.
