Мечтая сразиться с Бонапартом, Суворов не мог спокойно видеть австрийцев и разговаривать с ними. На приеме, устроенном в городе Линдау, он сказал присланному к нему эрцгерцогом Карлом генералу фон Коларедо:
— Вы мне привезли приказание от эрцгерцога. В Вене я у его ног, но здесь совсем другое, и получаю я приказания только от моего государя!
После этого Суворов стал обходить русских генералов и офицеров. Отличившихся в швейцарском походе он хвалил, с некоторыми целовался, а одному генералу из корпуса Римского-Корсакова порекомендовал после цюрихского поражения подать в отставку. Несчастный Римский-Корсаков, находившийся тут же, не дождавшись разноса, потихоньку удалился.
— Вы видели, господа! — обратился ко всем присутствующим русский главнокомандующий. — Корсаков ушел, хотя ни он мне, ни я ему не сказали ни слова. Он более несчастлив, чем виновен. Пятьдесят тысяч австрийцев шагу не сделали, чтоб его поддержать, — вот где виновные. Они хотели его погубить, они думали погубить и меня, но Суворов на них…!
Употребив крепкое слово, солдат-полководец повернулся к австрийскому генералу:
— Скажите эрцгерцогу, что он ответит перед Богом за кровь, пролитую под Цюрихом!
Дело дошло уже, таким образом, до попреков и даже оскорблений. Впрочем, Суворов здесь лишь разделял общее негодование. Что можно было сказать о русско-австрийском союзе, если 15 ноября Ростопчин получил повеление Павла I: «Когда придет официальная нота о требованиях двора венского, то отвечать, что это есть галиматья и бредни».
В тот же день, 15 ноября, русские войска, несмотря на все просьбы и требования императора Франца, выступили из Аугсбурга в Россию. Замыслив против Франции что-то наподобие крестового похода, Павел теперь ясно сознавал, что только он один бескорыстно действовал во имя идеи, в то время как остальные союзники эксплуатировали ее для собственной выгоды.
Хотя сам Суворов неотвязно мучился из-за неполного успеха итальянской кампании и неудачи кампании швейцарской, современники видели в нем победителя и триумфатора: в городах Германии и Чехии его встречали с музыкой, хоры исполняли кантаты в его честь, девушки подносили лавровые венки. Один из очевидцев, шведский генерал Армфельд, так описал появление русского генералиссимуса на спектакле в Праге:
«Театр был иллюминован, за билеты платили тройную цену. Когда Суворов появился в ложе эрцгерцога Карла, театр разразился громом рукоплесканий, криками „Ура! Виват Суворов!“, и вообще публику охватил необычайный энтузиазм. Когда прошел пролог, написанный в его честь, приветствия повторились так же шумно. Суворов, одетый в австрийский фельдмаршальский мундир и во всех орденах, отвечал кликом „Да здравствует Франц!“ и несколько раз пытался остановить превознесение своего имени, но без успеха, так что наконец перестал жестикулировать и только низко кланялся. Затем он благословил зрителей в партере и ложах, и, что особенно замечательно, никто не находил это смешным; напротив, все отвечали ему поклонами, точно папе. В антракте одна молодая дама высунулась из соседней ложи, чтобы лучше разглядеть его. Суворов пожелал с ней познакомиться и, когда она была ему представлена, протянул ей руку, но дама так сконфузилась, что не подала ему своей. Тогда он взял ее за нос и поцеловал; публика расхохоталась».
В шумных празднествах в Линдау, Аугсбурге, Праге, Пильзене, в разработке новых замыслов и планов Суворов на время забывал о недугах, преследовавших его с самого Кончанского. Но потом наступала общая слабость, мучили кашель и озноб. Ночью в Праге генералиссимус так озяб, что выскочил из спальни и стал бегать по приемной, выискивая с Прохором, откуда же дует. Порою же отрешенность одолевала великого полководца. Разговаривая как-то со своим квартирмейстером о «Дон-Кихоте», Суворов грустно пояснил:
— Да, но, мой милый Цаг, мы все донкихотствуем. И над нашими глупостями, горе-богатырством, платоническою любовью, сражениями с ветряными мельницами так же бы смеялись, читая сию книгу, если бы у нас были Сервантесы. Я, читая сию книгу, смеялся от души. Но пожалел о бедняжке, когда фантасмагория кукольной комедии его начала потухать перед распаленным его воображением и он наконец покаялся, хотя и с горестию, что был дурак. Это болезнь старости, и я чувствую ее приближение…
