Но как раз этого и не произошло. В разгар неразберихи Вик сдернул вдруг с головы судейскую шапочку, швырнул ее со всей силы на землю и решительно зашагал с поля прочь, даже ни разу не оглянувшись.
Ни звука не слышалось на всем стадионе, когда Вик перескочил через забор и скрылся в направлении своей парикмахерской. Может быть, потому что очень уж непривычно видеть, чтобы судья вот так бросал все посреди игры и уходил с поля, но люди не сразу поняли, что произошло. Впрочем, в конце концов минут через двадцать матч возобновился. Устроитель турнира по провинции уговорил тренера из местной средней школы, сидевшего среди зрителей на главной трибуне, досудить матч, и потом уж ни та, ни другая команда ни разу не оспорила судью. Луизианские «Королевы» выиграли со счетом пять-три.
Как только матч закончился, толпа мужчин поспешила в центр, к парикмахерской Вика Шора. Вик уже откинул кресло назад и, удобно в нем растянувшись, читал свод правил игры в бейсбол. Двенадцать, а то и четырнадцать человек набилось к тому времени в крохотную парикмахерскую и почти столько же стояло в дверях или заглядывало в окна.
— Что такое стряслось, Вик? — спросил один. — Отчего ты этаким манером бросил судить посреди матча? В жизни не видал, чтобы судья бросил судить.
— Я спортсмен и верю в честную игру, — спокойно сказал Вик, отрываясь от книги правил. — И это главное, чего я стремлюсь придерживаться, когда сужу матч. Я веду себя по-спортивному, потому что считаю — это на благо честной игры. Но эти девицы… эти дамы, играющие в софтбол… эти…
— Что они тебе говорили, Вик? — спросил другой. — Обзывали тебя?
— Нет, конечно, — ответил он, с важным видом покачав головой. — Они же дамы. Дамы судью обзывать не станут.
— Тогда что же они тебе такое сказали, что ты все бросил и ушел, а, Вик? — спросил третий.
Отпустив рычаг, Вик резко поднял кресло и себя вместе с ним и вот уже сидел строго вертикально. Книгу правил он сунул в набедренный карман.
— Я вам скажу, что они говорили — ответил он, кивая собравшимся. — Одна из девушек — такая симпатичная, с зеленой лентой в рыжих волосах — в общем, подходит она ко мне и протягивает руку. Я ее спрашиваю, чего она хочет, а она говорит: если б я вынул свои стеклянные глаза, она бы мне их протерла от пыли. Потом подходит другая — такая блондиночка, очень спереди выпуклая — так вот, подошла она очень близко и спросила, хорошо ли я спал последние ночи. Я спрашиваю, зачем ей это знать, а она говорит: потому что я веду себя так, будто хочу отыграться за весь недосып, приключившийся со мной по разным причинам. И еще было много всяких таких разговоров, и было бы еще больше, если б я не ушел тогда с поля.
— Брось, Вик, — заметил, посмеиваясь, кто-то в толпе. — Это еще ерунда. Мне доводилось слышать, как бейсболисты, разозлившись, говорили судье кое-что в тысячу раз хуже. Тебя просто поругали на старинный лад, ты и сам это знаешь.
— Верно, — согласился Вик и медленно кивнул головой. — Если такое, да еще и почище, говорят бейсболисты, это не имеет никакого значения, но совсем другое дело, когда это говорит девушка.
— Почему другое? — спросил кто-то.
— А потому, что девушки, говоря все это, улыбались, вот почему. Распоследняя из девушек подходила поближе и улыбалась своей лучшей улыбкой, говоря мне какую-нибудь гадость. Я просто не мог этого стерпеть, потому что означало это только одно; она говорила без всяких шуток, на полном серьезе. Я могу стерпеть, когда меня поносят бейсболисты, не придаю этому значения потому что знаю: они убеждены, что делают это ради честной игры. Но эти спортсменки, эти софтболистки — им же на честную игру было наплевать! Им нужно было только выиграть!
Когда поезд медленно отошел от перрона Центрального вокзала, Фрэнсис Бэрон вынул из кармана миниатюрную шахматную доску и стал пристально смотреть на нее. Фигур он не расставлял, он принялся просто разглядывать шестьдесят четыре клетки, на которых он разыгрывал не только шахматные партии, но, можно сказать, всю собственную жизнь. И вот, пока он разглядывал пустую доску, перед его мысленным взором по ней начали двигаться и перестраиваться невидимые фигуры, самостоятельно образуя сложнейшие комбинации его партий. В точности так, как он однажды сказал: «На определенном этапе наступает момент, когда перестаешь двигать фигуры, а просто наблюдаешь за ними». Фрэнсис Бэрон пришел к этому этапу, когда ему исполнилось двадцать лет. То, чем он сейчас занимался и предполагал заниматься до прибытия в Бостон, можно сравнить с гаммами, которыми великий виртуоз, не пропуская ни дня, регулярно упражняет пальцы. Тренировка, поддержание формы — но не только. Он знал, что из этих незамысловатых забав может возникнуть озарение, которое в свой час решит какую-нибудь партию, — некий тонкий, но безошибочный вариант, еще ни разу не упомянутый в книгах. Такое уже прежде случалось, и в книги вносились лестные для него дополнения: «Нижеследующая блестящая комбинация была впервые разыграна американским гроссмейстером Фрэнсисом Бэроном…»
