Дайм пожал плечами.
— Нет, что ты, я не настаиваю. В конце концов, тебе почти сто лет, да и кости плохо срослись. Тебе не нужны услуги целителя? По старому знакомству возьму недорого.
— Наглый недопесок, — ласково отозвался Бастерхази. — Тебе папенька не говорил, что пьянство — зло? С тебя будет признание Шуалейды темной.
— Темной? — Дайм подставил ладонь дождю, принюхался к набранной воде, отпил и мечтательно прикрыл глаза: напитанная стихийной силой вода пьянила лучше самого крепкого бренди. — Аномалия… чудо как хороша. — И, обернувшись к Бастерхази: — Мне еще шкура дорога, врать Конвенту. Сумеречная, но со склонностью к тьме. Вероятность… — он еще раз попробовал дождь на вкус, просто поймав капли ртом, — восемь из десяти, и только из почтения к твоим сединам.
— Идет!
Бастерхази протянул руку ладонью вверх, Дайм ударил — и пари засвидетельствовали очередной раскат грома и порыв шквала. Буря усиливалась, и даже привычный ко всему Шутник начинал недовольно фыркать и ускорять бег.
— Где эта шисова деревня?! — пророкотал Бастерхази, разгоняя порывом горячего ветра дождь на несколько десятков сажен. Бесполезно: показались лишь те же оливы и те же мокрые плиты тракта.
— Не горячитесь, мой темный шер. Две минуты — и будет таверна!
Дайм сжал бока жеребца, пуская его в галоп. Бастерхази позади удивленно присвистнул: три с половиной лиги в час? Столько делает призовой аштунец на скачках, свежий и с легким жокеем, а не вымотанный дневной гонкой, да по бурлящему горной рекой тракту! А Дайм усмехнулся про себя: темный принял нужную ставку, а спрашивать про коня уже поздно. И слава Свету!
Глава 12
О добрых делах, которые не остаются безнаказанными
И была в каждом Драконе суть Сестры и суть Брата, Свет и Тьма, Жизнь и Смерть. Но не поровну досталось детям от родителей: Красный, Оранжевый и Лиловый Драконы больше походили на отца, а Синий, Голубой и Зеленый — на мать. Только Золотой Дракон унаследовал поровну от Хисса и Райны, и сутью его стало равновесие Сумрака.
Катрены Двуединства
16 день пыльника, через 3 дня после битвы в Олойском ущелье, Тавосса, городок к западу от Кардалоны, Шуалейда.
Жаркое пахло старой мертвечиной.
Шуалейда отбросила вилку и выскочила из-за стола, прижимая салфетку ко рту. Подбежала к распахнутому в сумерки окну, вдохнула предгрозовую влажность, пропитанную сладостью жасмина пополам с гноем, — и желудок скрутило спазмами.
Тут же в запертую дверь ударил тяжелый кулак.
— Что случилось? Тебе нехорошо? — Медный подергал дверь. — Открой!
— Ничего, — выдавила Шу. — Оставь меня. Пожалуйста.
— Может быть, принести тебе воды?..
— Нет! — крикнула Шу и снова закашлялась. — Я ничего не хочу. Доброй ночи, Фортунато. Я буду спать.
Несколько мгновений висела тишина, лишь за окном шелестел сад и где-то далеко рокотал гром.
— Добрых снов, Шу, — в тон грому пророкотал Медный и ушел.
Шу вернулась к столу, оглядела фрукты, пирожные, паштет, — и снова к горлу подкатила тошнота. Поварские изыски воняли ненавистью, в точности как слуги и домочадцы гостеприимного шера, как сам шер, в доме которого остановился Медный.
Шу не понимала — почему? Разве она сделала что-то плохое? Разве она виновата в том, что она — сумрачная, а не светлая? Почему газеты пишут про нее гадости?
Перед глазами вновь замелькали заголовки: «Ману Одноглазый возвращается?», «Кронпринц выражает соболезнования», «Совет министров обеспокоен темным влиянием на дофина». Фортунато почти успел убрать с ее глаз газеты. Он переживает за нее. Он верит в нее. Он ничего не может сделать — только убить ее. Из милосердия.
Живот свело голодной судорогой. Схватив кувшин с водой, Шу задержала дыхание и припала к горлышку. Вода лилась на руки, на платье, но не глоталась. Горло снова сжимал спазм. Проклятье! Если бы ей налили вместо воды ужаса и боли… Если бы она посмела их съесть — просто взять то, что плещется вокруг, само…
Она закашлялась от ударившей в нос гнилостной вони и швырнула кувшин в стену. Осколки осыпали ковер, за дверью послышалось нервное шуршанье — но лакеи не решились сунуться в логово к ужасной сумасшедшей колдунье, хиссову отродью.
