– Я ее потерял, – сказал Авилов. – И теперь уже навсегда.
– Ты не сейчас ее потерял. Ты давно ее потерял. Она свой выбор сделала, и это было не вчера. Только не говори мне, что он ее заставил, что она его испугалась. Они почти десять лет были вместе, значит, друг друга стоили. И ты в этом не виноват. Не глупи. Это уже в ней сидело, а потом вылезло.
Игрок застыл с револьвером в руке, и Опалин начал злиться.
– Черт возьми, при ней твоих родителей убивали! Как потом убивали моих товарищей… Ладно, их ты не знал, но твои отец и мать, самые близкие люди на свете – неужели ты мог забыть? Как бы ты ей в глаза смотрел? Или что? Простил бы? Даже это простил?
– Она была такая хорошая девушка, – ответил игрок все тем же невыносимым, мертвым голосом. – Ничего ты не понимаешь, Ваня. Ничего.
– Я понимаю так, что жизнь длинная. Тебе сейчас плохо, это я вижу. Но время пройдет, и ты обязательно встретишь кого-нибудь, – Авилов дернулся. – Да, встретишь! Нормальную девушку, ради которой тебе захочется жить. И семья у тебя будет, и дети, и все, что полагается. А сейчас ты пустишь себе пулю в лоб – и что? Будешь валяться в этой убогой сторожке, потом гнить до вскрытия в каком-нибудь сарае, потому что моргов в округе нет… И рядом будет гнить Ларион и его шестерки. Ну зачем тебе такая компания?
– Ваня, – вяло попросил игрок, – заткнись. – Но по подергиванию мускулов лица Опалин понял, что его слова задели игрока за живое.
– Ты же храбрый человек, Коля. Вот так сдаваться – это… это слабость, вот что. Это несправедливо. Черт возьми, зачем?..
– Может, затем, что я просто жить не хочу? Не соблазняет меня то, что ты говоришь, – игрок вздохнул. – Какие-то будущие женщины, которые мне не нужны, разговоры о том, что я не имею права на слабость… Ты все это придумал, потому что боишься остаться тут один, с больной ногой. Ну так и скажи.
– Нога тут ни при чем. Я бы и со здоровой ногой убеждал тебя не делать этого. Так нельзя.
– Что нельзя? Распоряжаться своей жизнью так, как я считаю нужным?
– Нет. Сдаваться. Ты же не только себя предаешь – ты родителей своих предаешь, которые наверняка хотели бы, чтобы ты жил. Всех, кто тебя ценил, для кого ты что-то значил. Надо бороться. А распускаться нельзя. Что бы ни происходило. Думаешь, мне легко было, когда я с моей ногой от сарая полз сюда? Но я же не жалуюсь. В жизни нельзя сдаваться. Никогда.
Авилов поглядел на его открытое, упрямое лицо, поднялся с места и положил револьвер на стол.
– Только не думай, что ты меня убедил, – сказал игрок.
– Конечно, – ответил Опалин, – я тут вообще ни при чем. Надевай шубу, и едем. Надо вызвать подмогу и задержать остальных членов шайки. У нас еще полно дел.
Авилов посмотрел на него и покачал головой.
– Можете войти, – сказала секретарша. Скользнула взглядом по лицу Опалина, по петлицам на его воротнике и прибавила покровительственно-сухим тоном существа, приближенного к вершинам власти: – Только не задерживайте Генриха Григорьевича, у него сегодня еще много дел.
Опалин вошел, хромая, потому что нога до конца еще не восстановилась. Обычно он предпочитал ходить в штатской одежде, чтобы не привлекать внимания, и теперь необходимость надеть униформу и вообще выглядеть, как полагается по уставу, его немного стесняла. К тому же он находился не в тесном здании угрозыска в Большом Гнездниковском переулке, где знал каждый закуток, а на Лубянке, куда его вызвали к начальству – положим, не к самому Менжинскому, но к его заместителю, человеку тоже известному и часто мелькавшему на газетных страницах.
Кабинет, в котором оказался Иван, ничем не поражал воображение и выглядел почти таким же, как тысячи начальственных кабинетов по всему Советскому Союзу. Стол, заваленный бумагами, на столе – несколько телефонных аппаратов, добротная мебель, на стенах – портреты Дзержинского, Ленина и Сталина. Из-под портрета Дзержинского на Опалина внимательно поглядел сидящий за столом человек – брюнет средних лет с короткими чаплинскими усиками, которые тогда были в чрезвычайной моде, и высоким лысеющим лбом.
– А, товарищ Опалин! – заместитель сделал ударение на «о». – Наслышаны о ваших подвигах… Что ж это вы хромаете? Ранены?
