— Скажите, пожалуйста, а кто-то мог давать ей какие-то лекарства без ее ведома, в еду подмешивать?
— Лекарства? Это вряд ли. У них в последние лет пятнадцать жила очень милая женщина, кажется, двоюродная тетя Бори. Сейчас ей около 70 лет. Но она такая бойкая. Готовила, убиралась. Что-то вроде экономки. Маечка мне уже говорила, что она подумывала взять еще помощницу, но пока никого чужого в дом не приглашала. Но вряд ли кто-то ей подсыпал лекарства. С этой тетушкой у них были вполне милые отношения. Да. И жила она у них только, когда Маечки не было дома. Она специально за Борей приглядывала, чтобы не пил он лишнего. Дом в порядке содержала, трудно ведь без женской руки. А когда Маечка приезжала, то она уходила к себе в квартиру. У нее там рядом квартирка своя была.
Владимиров кивнул.
— А теперь, когда я вам все рассказала, — вдруг перешла на нежный полушепот Цветкова, — расскажите и мне. Вы ведь, конечно, кого-то подозреваете? Неужели убийство? Я прямо не верю. Да и самоубийство невозможно. Ведь у нее было просто все прекрасно. Ладно были бы причины. Ведь у многих актрис это бывает. Трудно на Олимп подняться и упасть. А у нас такое сплошь и рядом: забвение, запой, нищета. Все это тянет смерть за собой. Но у Майи все складывалось, она уже от ролей отказывалась, да и гонорары немалые, многое — очень многое — могла себе позволить.
— Да нет, Маргарита Николаевна, мы никого не подозреваем. Просто смерть получилась громкая, сама Савицкая ушла в мир иной преждевременно. Внезапная гибель за границей вызывает вопросы, которые нужно разрешить в ходе следствия. Необходимо просто досконально проверить все версии. Я прощу прощения, что задержал Вас. Благодарю за такой деятельный отклик. Разрешите мне попрощаться.
И Владимиров поспешил покинуть готовую еще так много ему рассказать Маргариту Цветкову.
Если бы у майора Владимирова спросили о его профессиональной принадлежности, то он, скорее всего, ушел бы от прямого ответа. Нет, он не стеснялся того, что служит следователем, свою службу, несмотря ни на что, он все-таки считал делом нужным. Но ему не хотелось лишних разговоров вокруг того, чем и как он занят. Поэтому на такие вопросы он отвечал уклончиво, используя мягкий юмор. Майор говорил, что «коллекционирует людей», вернее, типы людей, и в его коллекции за долгие годы накопилось уже немало интересных экземпляров.
Вот и это дело неожиданно добавило в собрание человеческих образов майора новые экспонаты, которые вызывали искреннее любопытство.
Он вообще неплохо был знаком с представителями мира искусства. Вырос среди громких застолий, песен под аккомпанемент любого из музыкальных инструментов, горячих споров о значении творчества Шостаковича и вкладе Рихтера в совершенствование мастерства пианиста, но при этом люди театра и кино встречались ему не так часто.
Это была самая необычная категория среди всех творческих людей. Потому что любовь к искусству и стремление к самоутверждению сочеталось у них с огромной жаждой публичной узнаваемости, с желанием любым путем сделать так, чтобы об их персоне говорили как можно больше и говорили все, что угодно. Это были так называемые «эмоционалы» — люди, которые вызывали и собирали человеческие эмоции, нуждаясь в них как в своеобразном «допинге». Такое подчеркнутое стремление к вниманию публики, прямая зависимость от славы как от наркотика пугала Владимирова, который от природы был скромен и полагал, что великие художники прошлого, отказываясь ставить свое имя на собственных бессмертных созданиях, были правы, так как предполагали, что их дар — дар Божий, поэтому они и должны остаться в безызвестности.
Теперь же ему предстояло общаться с теми людьми, для которых была важна не просто суть каждого сказанного ими слова, а та реакция, которую вызовет это слово у публики. Причем реакция должна быть самой что ни на есть бурной, поэтому для нее и слова подбирались особенно эффективные.
— Да, конечно, это было убийство, — услышал майор безапелляционное заявление одного из коллег Савицкой по актерскому цеху, — приезжайте ко мне немедленно, жду вас, поговорим.
