Пьеса чрезвычайно смешная, но там и очень много боли. Интересно, каким в итоге будет ее название?
31 декабря
Гарольд закончил черновой вариант «Торчелло»[36] — так теперь называется пьеса. Я прочитала текст и осторожно — крайне осторожно — предположила, что там не хватает одной сцены (в окончательном варианте эта сцена стала предпоследней). Гарольд не на шутку рассердился и пошел нарезать круги вокруг Холланд-парка. Вернулся и написал сцену. Она вышла блестящей и, конечно же, совсем иной, чем предлагала я.
27 января 1978 г.
Какое счастливое утро! Гарольд приносит мне корректуру своих «Стихотворений и прозы»: «Хочу кое-что тебе показать». В книге посвящение: «Антонии». Он в восторге от того, как книга издана. Не будем забывать, что Гарольд хотел быть поэтом и воспринимает себя во многом как поэта. Наверное, он был согласен с тем, что на могиле Шекспира, которую мы посетили в прошлом году: «поэт» предшествует «драматургу».
31 января
Гарольд читал прелестное стихотворение Ларкина «Утренняя серенада» Тому и Мириам Стоппард, а также Генри Вулфу. (Мне он уже прочитал его накануне Рождества, с огромным воодушевлением вбежав ко мне, когда я принимала ванну. Я подумала: «Так вот что такое Рождество с Гарольдом Пинтером: это слушать про „смерть, что подобралась на сутки ныне“»[37]).
…На мой взгляд, уникальная особенность «Предательства» лучше всего подмечена Сэмюэлом Беккетом в его письме к Гарольду. Он пишет о силе последней сцены, которая хронологически оказывается первой, завязкой любовных отношений героев: «этот первый — и последний — взгляд в полумраке, после всех тех, что будут на свету, эта завеса завес». Это ощущение предвидения заставляет меня сжиматься от боли каждый раз, когда я смотрю эту пьесу.
12 марта
Обед в «Гаррик-клубе»[38] — его устроил Мелвин Брэгг[39], чтобы Гарольд мог встретиться с Джоном Ле Карре (Дэвидом Корнуэллом)[40]. Гарольд — Корнуэллу: «Сколько платят шпионам?» Корнуэлл объясняет: в наше время компьютеры генерируют такое количество информации и анализировать ее так дорого, что «куда проще подкупить секретаршу — она-то знает, какая информация и вправду важна». Гарольд весьма заинтригован планом подкупа секретарши. Его вечная одержимость шпионской темой (например, интерес к Филби[41], а еще ему очень понравился роман Джона Ле Карре «Достопочтенный школяр») — неплохая тема для диссертации.
31 августа
Спор с Джоном Гроссом[42] о любовных письмах Джеймса Джойса. Я не стала их читать из уважения к строгим принципам Гарольда, считающего эту публикацию вторжением в личную жизнь Джойса. Фрэнсис Уиндэм довольно мило заметил: «У меня было такое ощущение, что мне можно их читать, но больше — никому». По мнению Джона, Джойс — человек публичный. Гарольд явно придерживается иной позиции.
14 мая 1979 г.
Вечер с Беккетом и Пинтером. Беккет утомлен репетициями «Счастливых дней», которые ставит с Билли Уайтлоу[43] в «Ройял-Корте»… Гарольд вызвался разыграть перед ним «Завершение игры»[44] почти целиком, поскольку Беккет, по-видимому, никогда не ходит в театр, и с тревогой воспринял идею о том, что этот спектакль ему следовало бы посетить. Его глаза сияют, когда Гарольд описывает постановку. Барбара Брэй[45] ведет себя вполне сносно, но под конец с пафосом провозглашает, что все искусство замешано на политике… Гарольд гневно: «Во всем, что я написал, Барбара, никогда не было ничего политического». Сэм: «Этот отказ от политики — уже сам по себе политическое заявление». Но Барбара не могла остановиться. Завелась не на шутку. Наконец Беккет, прикуривая одну из своих черных манильских сигарок, спросил: «Ну зачем ты так много говоришь?..» Тут всем стало спокойнее. Барбара не замолчала, но, по крайней мере, перестала объяснять Гарольду, как надо писать.
12 марта 1980 г.
На Барбадосе. Вечером обсуждаем тему биографий (к этому нас побудила книга Чарльза Осборна[46] об Одене), и, если уж на то пошло, какой может быть биография Гарольда. «Какая мрачная тема», — говорит он. Я так не считаю. С одной стороны, я не представляю себе, что кто-то из моих знакомых может умереть; с другой — для меня биографии (умерших) — вопрос профессионализма, а не эмоций; если уж что-то делать, то делать хорошо.
