Большинство датчан желало мира и спокойствия. Несмотря на опасность, исходящую от собратьев по ту сторону пролива Зунд и их странноватого малолетнего короля, все до последнего сохраняли надежду, что войны удастся избежать. Однако и Томас, и его друзья давно уже отбросили всякие иллюзии на этот счет, – точно так гусь стряхивает с себя капли воды.
Пламя свечи вдруг встрепенулось, и на последних записанных мною словах заплясала тень от пера и пальцев. Дверь открылась, и в комнате появился Тобиас, старый слуга, – он пришел забрать остывшую уже воду, в которой мокли мои ноги. Он вытирает мне ступни, а я перечитываю написанное: пусть этот рассказ немного сбивчив, но я не отступлюсь и не стану углубляться в подробности моей жизни в Копенгагене. В те месяцы жизнь была насыщена событиями, и тогда я по-настоящему осознал волшебство слова, богатство словесных форм, стал причастным к удивительному миру цифр, однако все это лишь косвенно соотносится с темой моего повествования. Поэтому упомяну только, что мои навыки письма немного улучшились и, будучи секретарем профессора, я научился проявлять некоторое здравомыслие.
Не всему суждено остаться в вечности.
Тобиас помогает мне раздеться и лечь в постель, а затем кладет одну бутыль с горячей водой в ноги, а другую прикладывает к больной спине. Плотно подоткнув одеяло, он задувает свечу и удаляется.
В темноте тотчас же слышится шорох – это мыши пришли поживиться оставшимися от моей еды крошками. Я люблю этот шорох – каждый вечер он вдыхает жизнь в дрему, смежающую мне глаза. Мыши будто изгоняют ночные страхи, рассеивают тьму. И безжизненность смерти уже не так тяготит меня. Порой мне даже удается убедить самого себя в том, что и после смерти жизнь продолжится. Томас высмеял бы меня за подобные мысли. А возможно, и нет…
В голову мне вдруг пришел один странный случай, о котором… ну да, за сорок семь лет я ни разу не вспоминал. Это произошло, когда мне было семнадцать – я как раз стоял во дворе, дожидаясь подводы до Тонсберга, а оттуда до Копенгагена. Мне не терпелось побыстрее отправиться в путь и увидеть мир, и именно тогда ко мне подошел старый карлик Сигварт из Брума. На его морщинистой физиономии застыло выражение тревоги – он отвел меня в сторону и сказал:
– Петтер, сегодня ночью мне приснился вещий сон.
Сны Сигварта меня ничуть не занимали, потому что я в них не верил. Деревенские лишь потешались над его россказнями о вещих снах. Я оглядел сумки: как бы чего не забыть. А тут еще и хозяйка вынесла мне съестного в дорогу, поэтому Сигварта я слушал вполуха, но он потянул меня за рукав и настойчиво проговорил:
– Ты стоял на высокой крутой горе – знаешь, прямо как гора Веггефьель. И было темно. Ты кого-то боялся и подбежал к самому краю. Слышишь, Петтер? И ты кинулся наземь, ничком, возле самого обрыва, глядя вниз, прямо в глаза смерти. В темноту. И тот, кто гнался за тобой, вдруг отвернулся и бросился на кого-то другого, схватил его и бросил в бездну. Тот, другой, перелетел через тебя и с жутким криком исчез во тьме. – Вздрогнув, Сигварт посмотрел на меня и взял за руку. Глаза у него слезились. – Кто-то умрет. Близкий тебе человек. – Он сжал мою руку и прошептал: – Береги себя хорошенько, – и, развернувшись, ушел, а я смотрел ему вслед, но тут вышел хозяин с деньгами мне в дорогу, и вскоре повозка уже везла меня в Тонсберг, так что я и думать забыл про сон Сигварта.
Почему же я внезапно вспомнил об этом сейчас? Возможно, это предзнаменование? И в чем тогда оно заключается? Может, лучше упрятать это воспоминание обратно в глубины памяти, пока оно не станет уместным? То есть когда я в своем повествовании должен буду рассказать о ней – о смерти? Потому что сон Сигварта оказался пророческим – даже чересчур. Однако не стану забегать вперед.
Начну завтра – с самого начала. Расскажу о том, как для меня начал открываться мир, о том, как я осознал, что зло в крайнем его проявлении порождает жизнь, о том, что положило начало и конец моей юной жизни и… но нет – нельзя опережать события.
Лучше посплю.
