Судьба послов была предрешена. Дыхание еретиков, по утверждению шейха Азама, ядовито и исполнено злых чар, и, дабы не подвергаться их влиянию, следует арестовать их у ворот, не впуская в посольский покой и, тем паче, в тронный зал. Шейх Азам считал необходимым свое присутствие при аресте послов, ибо только ему, садраддину, посильно словом своим обезвредить халифа Фазлуллаха Сеида Али, который, как известно, зачаровывает смертных искусительными речами, и Ибрагиму ничего не оставалось, как согласиться на требование председателя религии.
Теперь, однако, дело в корне менялось. Шейху Азаму никак не следовало видеть принца Гёвхаршаха в обществе отлученных от религии еретиков. Поэтому Ибрагим ни словом не обмолвился об утреннем гонце и, удаляясь с вечернего намаза, попросил шейха Азама не уходить в мечеть, где он обычно проводил час душевного спокойствия, а остаться в молельне, чтобы почитать принцам из Жития имамов. Ибрагим знал, что привычка к тайной деятельности, с юных лет вошедшая ему в плоть и кровь, сделала его чрезмерно осторожным и осмотрительным. Очень возможно, шейх Азам и не усмотрит ничего подозрительного в том, что, отправившись еще зимою, когда горы были покрыты снегом, с вооруженным отрядом на поиски Фазлуллаха, принц Гёвхаршах не сыскал его до самой весны и вернулся без него, но с его послами. Но Ибрагим знал и то, что шейх Азам, потерявший покой и сон с тех времен, как хуруфиты обосновались в Ширване, нынче, заполучив официальную фитву об их отлучении, суде и казии, никого не пощадит и способен обвинять в пособничестве еретикам самого принца Гёвхаршаха, не пожалеть его ума, красоты и доброты, светом которой озарен Ширван. Обвинить и потребовать его казии.
И поэтому, когда юный гулам сообщил Ибрагиму в покое уединения о том, что принц с послами подходят к воротам, он, подобрав полы своей голубой мантии и бесшумно спускаясь по лестнице, все еще с опаской думал о шейхе Азаме и, приостановившись, постоял на лестничной площадке в слабом, процеженном сквозь цветные стекла шестигранного шебеке - единственного стрельчатого окна молельни - свете, прислушался и, убедившись, что шейх уже начал чтение Жития своим звучным выразительным голосом, спустился, вышел на беломраморную площадь и направился к Главным дворцовым воротам, освещенным множеством факелов, в свете которых мерцало оружие отборного отряда аскерхасов (Аскерхасы - дословно: чистое воинство, личное отборное войско ширваншаха - ред.).
По пути справа и слева от шаха возникали статные фигуры в черных суконных чекменях и желтых сафьяновых сапогах, вооруженные небольшими, отделанными серебряной насечкой щитами и обнаженными мечами.
Дербентские родственники Ибрагима по материнской линии, денно и нощно охранявшие его в годы шекинской ссылки, они и теперь отказывались уйти на покой и добровольно служили ему телохранителями. Все они были уже немолоды, имели в Шемахе свои особняки с многочисленной челядью, а в окрестностях - по большому участку тутовых садов и по два-три десятка червоводен. Ибрагим давно уж даровал им право на покой и жизнь в кругу семьи, но они, ссылаясь на смутные времена, в кои куда как трудно отличить врага от друга, не соглашались оставить его, и он сейчас в сопровождении родичей-телохранителей неспешно приближался к стройно стоявшему у Главных ворот отряду аскерхасов. Навстречу ему выступил высокий молодой человек и склонился в поклоне. Это был принц Гёвхаршах. Голубое павлинье перо на серо-стальном шлеме, повязка из голубой тирьмы, стягивающая шлем на лбу и висках и узлом повязанная на затылке, серо-стальная кольчуга, даже конь серой масти, с которого принц только что, видимо, спешился и которого с трудом удерживали два конюха, - все было под цвет небес. Мягкие золотистые, как у отца в юности, усы и бородка выгорели на солнце и ветру и стали жесткими, на загоревшем до черноты лице еще больше н прозрачнее светились голубые миндалевидные глаза.
У Ибрагима было восемь сыновей, и первенца Гёвхаршаха он любил равно, если не больше остальных семерых вместе. Встречаясь после пяти-шестидневной разлуки, он едва сдерживался, чтобы не прижать к груди, как младенца, этого стройного, как кипарис, длинноногого и длиннорукого богатыря. Во дворце Гюлистан, как и по всей Шемахе, много толковали о любви шаха к наследнику, связывая и объясняя ее любовью к покойной матери, от которой Гёвхаршах, как и отец его, унаследовал большие голубые глаза и золотистые волосы. Но родичи-телохранители знали, что причина глубокой привязанности шаха кроется не только в разительное внешнем сходстве сына с бабушкой. Сопутствуя Ибрагиму с детства, переселившись с ним из Дербента под шекинское поместье, оттуда в Шемаху, они не забывали, что Ибрагима разлучили с матерью в очень юном возрасте, почти ребенком. Гёвхаршах, подросши и едва научившись держаться в седле, втайне от бдительного ока старост Хушеика, часто уезжал в Дербент погостить у бабушки и по возвращении в отцовское поместье читал отцу бабушкины баяты. В тяжелые, унизительные годы, когда Ибрагим жил той же жизнью, что и его будущие подданые, ремесленники и крестьяне, частенько тайно навещавшие его, он, походив за сохой и устав изрядно, ложился отдохнуть под деревом на краю пашни, клал голову на колени сыну, и Гёвхаршах, с ранних лет трогавший своей недетской чуткостью, начинал, напевать бабушкины баяты:
