А однажды (это было в рыбацкой избушке на Убинских озерах, чему стал свидетелем мой двоюродный брат) дядя Егор затеял спор с артельщиками о существовании Бога. Доказывая всемогущество, а также силу и величие Господа, он связал с его волей все земные и человеческие трагедии: землетрясения, наводнения, пожары, неурожаи. Все эти ниспосланные Господом беды, говорил он, наказание человеку за его грехи. Для убедительности своей аргументации он приводил примеры из истории России с ее войнами, эпидемиями, засухами и убийствами царей.
В то же время он доказывал, что к людям, несущим в душе своей свет и добро, Господь милостив. Убедительность его слов доходила до глубин и высот христианской проповеди, ему верили. И каково же было разочарование и удивление рыбаков-артельщиков, когда дядя Егор в следующий вечер на просьбу продолжить разговор о Боге ответил, что Бога нет. Слушатели возмутились и потребовали доказательств. И он доказывал. Переворачивал с ног на голову все свои вчерашние аргументы о земных бедах и трагедиях и их причину видел не в наказании Господнем, а в закономерностях развития не только Земли, но и Вселенной. Так и не могли понять рыбаки-артельщики моего дядю: верил ли он сам в Бога или не верил? Когда говорил искренне, а когда их дурачил, на оселке доверчивых крестьянских душ оттачивая свой талант рассказчика и философа из народа.
Письмо к нам дяди Егора, написанное шестьдесят лет назад, каким-то чудом сохранилось. Я 0 трудом нашел его в своем архиве и привожу здесь полностью:
«Здравствуйте, мои дорогие сестрицы Таня и Маняша.
Во первых строках своего письма сообщаю вам, что письмо ваше я получил и очень горюю, что великая напасть, которая сейчас терзает Россию, не обошла и вас. Дошла она и до Сибири. Нарым сибирский еще страшнее российских Соловков. Здоровьем похвалиться не могу. Прошлой осенью при разгрузке леса на станции на ногу накатилось бревно. С открытым переломом лежал три месяца. Потом четыре месяца шкандыбал на костылях. Нога хоть и срослась, но стала кривой и короче. Сейчас хожу с бадиком. Так что отохотился и отрыбачился в артели ваш братец. Укатали Сивку крутые горки. Но я стараюсь духом не падать. Руки целы и голова работает. Николай после армии вернулся в Чик, устроился милиционером, женился, получил при станции двухкомнатную казенную квартиру и зовет меня к себе. Не нравится ему одиночество хромого вдовца, жалеет меня. После долгих раздумий решил доживать жизнь с сыном. Так что письмо твое, Маняша, пришло вовремя, а то я уже подыскивал купца на свою хибару. Но коль уж стряслась у вас такая беда, то разговора о продаже избы и быть не может. Забирайте с Егором свою ораву, покупайте билеты до станции Убинское, это не доезжая Новосибирска двести километров. Перед отъездом дайте телеграмму по адресу: станция Убинская Зап. Сиб. края, ул. Майская, дом 4. Соколову Никите Петровичу. Это мой хороший друг, заядлый рыбак и охотник, работает конюхом в райисполкоме. У него тихая добрая жена и двое детей. Они примут вас как родню. Я вас встречу. Хотя от Убинки до Крещенки всего четыре версты, но почту носят к нам два раза в месяц. Изба у меня хоть и небольшая, но крепкая. С крестовым домом, который я построил десять лет назад, конечно, не сравнишь. Зато на русской печке в морозные дни, когда застывают на лету воробьи, уляжется вся ваша орава. Вдоль стен широкие лавки, за столом усядется добрая дюжина едоков. На деревянной кровати можно ложиться четверым поперек. Есть и перина пуда в полтора, которую я не возьму. Оставлю вам четыре подушки. Хватает и всяких чугунков, горшков и сковородок, которые в Чик я не потащу. К Егору у меня совет: пусть купит, если у вас есть там в продаже, парочку полотен кос и хороший топор. Без хорошего топора и кос в Сибири не проживешь. Мой топор, доставшийся от папашки, источился до того, что остался один обушок. Его-то я увезу с собой. Это, пожалуй, единственное, что у меня осталось от папашки. Этот топорик, Маняша, ты должна помнить. Я принес его в избу, когда на дворе стояли крещенские морозы. Он был от инея белый. И ты спросила меня: „В чем он, Егоша?“ А я сказал, что он в сахаре, и по деревенской дурашливости посоветовал тебе лизнуть топор. Ты его лизнула и с полчаса плакала, сплевывая кровь. Господи, как мне было жалко тебя, четырехлетнюю кроху. За эту мою проделку папашка отходил меня ременными вожжами. Но ты пожалела меня и заступилась, даже бросилась в ноги к папашке. Давно это было, но в память врубилось на всю жизнь.
