— Папаша, где у Егора спрятана сбруя? — спросила у дедушки мама, и тот, словно ожидая этого вопроса, ответил:
— В надежном месте, сам хоронил. Ты вот, достань-ка мне часы, за них в прошлом году Семен Григорьевич давал Егору жеребчика-двухлетку орловских кровей. Часы не простые, серебряные, «Павел Буре», со звоном.
— И не сменял, — удивилась мама, вспомнив, как любовался отец красавцем жеребенком в серых яблоках, когда они были в гостях у Семена Григорьевича.
— Берег как память о покойном отце. Менять грех.
— А продавать? — мама вскинула на деда вопросительный взгляд.
— Красивый жеребенок — это кураж, а спасать семью — воля Божья.
— Спасибо, папаша, — успокоенно сказала мама и достала из-под столешницы ключ от сундучка.
О том, что в нашей семье есть карманные серебряные часы, мы, старшие братья, знали, видели их, но в руках никто не держал. Велико было наше любопытство, когда дедушка, держа часы на ладони, нажал какую-то кнопочку. Серебряная крышка с легким щелчком открылась, за ней — вторая тоненькая крышка, чуть поменьше первой, и мы увидели на белом циферблате три замерших стрелки и цифры.
— Не идут, — полушепотом сказал Миша.
— Не заведены, — буркнул дедушка, бросил взгляд на стенные ходики, перевел стрелки и покрутил головку завода. — Ну вот, теперь послушайте.
Дедушка поочередно подносил к нашим ушам часы, и мы, замирая, слушали их тиканье. Мне они тогда показались живыми, а когда через несколько минут мы услышали нежный звон, восторгу нашему не было конца.
— Мама, — жалобно произнес Сережа, — может, не продавать? Может быть, обойдемся?
— Нет, сынок, не обойдемся.
Засыпая, я испытывал горестное чувство потери. Мне было жалко отца, который гордился этими часами и носил их только по большим праздникам. Эту жалость предстоящей утраты я слышал и в колыбельной песне мамы, которую она тихо пела, укачивая в люльке сестренку. Пожалуй, напряженнее всех письма из Сибири ждал Сережа. Мысли о том, что перед ним навсегда закрыта дорога для дальнейшей учебы, он даже не допускал. Его тревожило то, что он может пропустить учебный год. После неудачной поездки в Моршанск он похудел, лицо осунулось, и почти весь день он проводил с дедом. Помогал ему собирать огурцы и помидоры, которыми они в базарные дни торговали в овощном ряду. Копили деньги на дорогу. Не без труда дедушка расстался с новым хомутом и седелкой, сделанными по заказу для Орлика лучшим шорником села. В тот вечер, когда покупатель из Буховки, заплатив за упряжь неплохую цену, унес ее из конюшни, дедушка снова выпил лишнего. А перед тем как проститься с мужиком и пожать ему руку, снял с крюка ременные вожжи и бросил их ему на плечо: — Возьми, чтобы не было мне на чем повеситься.
Письмо из Сибири пришло где-то в середине августа. Оно было большое, на нескольких страницах, в словах, оканчивавшихся на согласные, стояли старославянские «яти». По почерку мама узнала старшего брата Егора…
Много интересного, смешного и любопытного нам, братьям, когда мы вырастем, расскажет мама о дяде Егоре. Страстный охотник, знаменитый на всю округу, заядлый рыбак, ловивший самых больших щук и язей в Оби и на сибирских озерах, опытный плотник, который в одиночку, без единого гвоздя и железной скобы ставил крестовый дом, раскорчевав для этого добрую десятину тайги. И мой двоюродный брат по маме в конце сороковых годов, когда я был студентом Московского университета, после выпитой четвертинки, бродя по бесконечно длинному коридору студенческого общежития на Стромынке, до глубокой полночи рассказывал мне о дяде Егоре. Судя по его рассказам, — это был прирожденный философ, который у приозерных рыбацких кострищ своей мудростью и знанием жизни завораживал рыбаков-артельщиков. Одной из любимых тем его философии была христианская религия, ее живоначальная сила и вера в вечное царствие. Загораясь, он логично доказывал, что первым коммунистом на земле был Христос и что его десять заповедей, мягко сказать, позаимствовали два ловких человека — Маркс и Ленин, перевели учение на свои языки, получив за это неплохую монету и обеспечив себя на всю жизнь.
