— Как не обрадоваться! — урку-емец кивнул. — Каждый человек обрадуется!
— Я о каждом не говорю, — перебил его народный контролер. — Я о той старухе, у которой собак возьмем.
— Обрадуется, обрадуется, — Ваплахов снова закивал.
— Ну так давай, выбери, что нам с собой взять, а остальное ей отдадим! — приказал Добрынин и ушел в большую комнату.
В большой комнате народный контролер уселся на свою кровать, посмотрел на морозные оконные узоры. Задумался.
Путаные мысли перебивали друг друга в его голове и вообще вели себя как дети, так что захотел было даже Добрынин прикрикнуть на них, чтоб умолкли. Вот опять предстояла ему дорога и опять неизвестно куда. Что оставит он здесь позади себя? Что толку от того, что проверил он количество заготовленной пушнины, если пушнина эта поехала в чужую страну? Почему о том, что здесь происходит, должен знать товарищ Волчанов и какие-то неизвестные члены Политбюро, но это же самое неизвестно товарищу Тверину? Почему тот же Волчанов, приехав проводить его на аэродром, ничего не сказал ему о японских революционерах? Вопросы сыпались на Добрынина, и, казалось, мысли его больше не подчиняются голове и не пытаются помочь народному контролеру разобраться с происходящим. А тут еще некстати вспомнилось ему прошлое пребывание в Хулайбе, вспомнился коммунист-оборотень Кривицкий, которого судили национальным якутским судом. За что судили? За исчезновение урку-емцев, за то, что по ночам японцам отдавал заготовленную пушнину… Уж не этим ли самым японцам отдавал он соболей? Неужели зря его принесли в жертву? Но как же быть с двумя погибшими контролерами, навечно оставшимися в полупрозрачном льду? «Нет, — думал Добрынин, — не был он невиновным…» Но тут же какая-то другая мысль перебивала предыдущую и твердила шепотом: «Был, был.., а контролеры сами случайно погибли!» Мотнул народный контролер головой, разгоняя утомительные мысли. Поднялся с кровати, взял вещмешок и вышел.
Заглянул в комнатку «Петрова».
— Ну че ты копаешься? — спросил уставшим голосом у помощника Ваплахова.
Урку-емец оглянулся. Вид у него был растерянным.
— Все хорошее, лучше с собой бы взять! — сказал он.
— Не будь кулаком! — неодобрительно покачал головой Добрынин. — Все люди братья, надо делиться!
А сам внутренне согласился с урку-емцем. Но обида за русскую нацию была сильнее, и он твердо решил подарить этой старухе как можно больше, и чтобы знала она, что это ей русский человек подарил.
— Пополам все подели! — приказал он урку-емцу.
Ваплахов тяжело вздохнул.
Через несколько минут две одинаково тяжелые тряпичные военные сумки с провизией были готовы и завязаны.
— Ну что, пошли? — спросил Добрынин.
Забросил одну сумку Добрынин себе на плечо вместе с вещмешком.
Вторую взял урку-емец.
Вышли на мороз.
— А там… одна бутылка спирта оставалась?! — взволнованно сказал вдруг Ваплахов.
— Взял я, взял! — успокоил его народный контролер. Свежий снег скрипел под ногами. Был он неглубоким и очень мягким, так что ноги плавно тонули в нем, пока не натыкались на плотную корку старого снега.
— Далеко к ней? — спросил шедший позади урку-емца Добрынин.
— Нет, — ответил тот, не оборачиваясь. — Ее чум чуть за городом.
Шли, должно быть, час. Сперва увидели поднявшихся и замахавших хвостами пушистых собак, потом разглядели и чум, сшитый из оленьих шкур и оттого издалека невидимый и сливающийся со снегом.
— Чудные собаки! — сказал сам себе Добрынин. — Не лают!
— А чего им лаять? Пасть откроет — холодно во рту станет! — объяснил Ваплахов.
— А мой Митька в любую погоду лаял, — припомнил вслух Добрынин. — Как только чужой где покажется — сразу лает так, что все соседи просыпаются… А эти ваши собаки воют? — спросил вдруг народный контролер.
— Бывает, — ответил Дмитрий. — Но редко очень. Чего им выть-то? Тут жизнь хорошая, кормят их хорошо, рыбой сушеной, мясом…
Добрынин уже не слушал помощника. Он шел позади — след в след — шел и грустил. Так хотелось сейчас нормальный собачий лай услышать — чтоб хоть секунду почувствовать себя дома, в деревне, чтобы отвлечься от этого дикого края, где происходят странные непонятные вещи, а ему приходится в них разбираться.
