Закладываешь уши ватой
И слышишь смутный звон сквозь сон.
Пускай, мол, шебуршит, проклятый,
Подумаешь — глагол времен!
Не веришь в ад, не ищешь рая,
А раз их нет — какой в них прок?
Что скажешь, если запятнаю
Своею кровью твой порог?
Как в полдевятого на службу
За тысячей своих рублей,
Предав гражданство, братство, дружбу,
Пойдешь по улице своей?
Она от крови почернела,
Крестом помечен каждый дом.
Скажи: «А вам какое дело?
Я крепкий сон добыл горбом».
1946–1958
* * *
В 1946 году Тарковский знакомится с Анной Андреевной Ахматовой. Как и Марина Ивановна Цветаева, она была опальным поэтом. Встреча с ней произошла у Георгия Аркадьевича Шенгели. Арсений Александрович чтил Ахматову как великого поэта и склонял голову перед обаянием ее личности. В свою очередь, Ахматова считала Тарковского одним из лучших поэтов того времени. На книге стихотворений, изданной в 1961 году, она напишет: «Арсению Тарковскому большому поэту и милому собеседнику. Ахматова, 29 июня. Ордынка».
Дружба с Ахматовой продолжалась двадцать лет вплоть до ее кончины в 1966 году.
Анна Ахматова. Коломна, 1936 год
* * *
Страдания и беспомощность Арсения Александровича в первое время после ранения, свидетельницей которых была Антонина Александровна, а может быть, и любовь к Кетеване, разрушили, казалось бы, прочное, проверенное войной чувство любви к жене.
Наступал «самоубийственный» 1947 год.
«Я боюсь, что слишком поздно…»
Т. О.-Т.
Я боюсь, что слишком поздно
Стало сниться счастье мне.
Я боюсь, что слишком поздно
Потянулся я к беззвездной
И чужой твоей стране.
Мне-то ведомо, какою —
Ночью темной, без огня,
Мне-то ведомо, какою
Неспокойной, молодою
Ты бываешь без меня.
Я-то знаю, как другие,
В поздний час моей тоски,
Я-то знаю, как другие
Смотрят в эти роковые,
Слишком темные зрачки.
И в моей ночи ревнивой
Каблучки твои стучат,
И в моей ночи ревнивой
Над тобою дышит диво —
Первых оттепелей чад.
Был и я когда-то молод.
Ты пришла из тех ночей.
Был и я когда-то молод,
Мне понятен душный холод,
Вешний лед в крови твоей.
1947
Это стихотворение посвящено будущей жене поэта (ею она станет в 1951 году), Татьяне Алексеевне Озерской, впоследствии известной переводчице англо-американской литературы. И как бы в противовес стихам о «чуждой воле» Озерской, возникают полные нежности и грусти стихи о Марии Густавовне Фальц.
Невысокие, сырые
Были комнаты в дому.
Называть ее Марией
Горько сердцу моему.
Три окошка, три ступени,
Темный дикий виноград.
Бедной жизни бедный гений
Из окошка смотрит в сад.
И десятый вальс Шопена
До конца не дозвучит,
Свежескошенного сена
Рядом струйка пробежит.
Не забудешь? Не изменишь?
Не расскажешь никому?
А потом был продан «Рениш»
[45],
Только шелк шумел в дому.
Синий шелк простого платья,
И душа еще была
От последнего объятья
Легче птичьего крыла.
В листьях, за ночь облетевших,
Невысокое крыльцо
И на пальцах похудевших
Бирюзовое кольцо.
И горячечный румянец,
Серо-синие глаза,
И снежинок ранний танец,
Почерневшая лоза.
Шубку на плечи, смеется,
Не наденет в рукава.
Ветер дунет, снег взовьется…
Вот и все, чем смерть жива.
1947
* * *
Итак, с надеждой на выход книги стихов пришлось распрощаться. Тарковский снова берется за переводы. В 1947 году в Ашхабаде и Фирузе он работает над переводами туркменского классика Махтумкули, через год — в Ашхабаде и Нукусе переводит каракалпакскую народную поэму «Сорок девушек».