- Стало быть, правду Василий Феофилактович говорит: есть у него сила в тюрьме... Видишь, сынка, без слова приняли - это его дело. Отнесем ему денежек - побольше бы набрать только, - передаст он кому след, и облегчат батину долю. Ежели ссылка, так, бог мой, на край света поедем Наши-то руки семью где хошь - хошь в самом аду - оправдают, обработают... Ванюшка, а ежели тебе нынче в завод не пойти? А? Пошли бы к дяде Степанычу и к тетке Лукерье вместе. Одна-то я приду - не то. А ты - все же дите, родная кровь.
Но потом рассудили, что Ванюшке идти на завод надо: мастер и так сколько раз придирался - выгонят в два счета, а как-никак рублей до двадцати в дом мальчишка приносит.
И Наташа пошла к родным мужа одна.
Брат Ивана, портной, построил себе в прошлом году небольшой новенький дом; три окошка выходили в палисадник, украшенные резными, похожими на кружева наличниками. Парадное крылечко спускалось пятью ступеньками прямо на улицу, но по нему, видно, не ходили - белел нетоптанный снег; точеные перильца и балясины блестели свежей голубой краской. На окнах пузырились белые кисейные занавески, зеленели неизменные герани.
На стук в калитку вышел сам Степаныч в накинутом на плечи черном романовском полушубке, в высокой каракулевой шапке.
Когда увидел Наталью, в худом лице его что-то дрогнуло, глаза через плечо Наташи бегло оглядели уличку из конца в конец.
- А?! Кинстентиновна?! - удивился он, поспешно отступая от калитки и давая ей пройти. - Заходи, заходи, свояченя... Давненько, давненько... И что-то исхудала ты, милая, с лица вовсе спала... Детишки-то здоровы? Бог милует?!
Заперев калитку, Степаныч пошел впереди Натальи, говоря на ходу:
- Моей супружницы дома нету, к своим старикам на денек, значит, в город Белебей подалась, так что я бобыльничаю, сирота, можно сказать... Н-да... Снежок-то вот метелкой обмети, милая...
Из передней прошли в большую комнату, где вдоль глухой стены стояли широкие портновские нары; на них валялись куски синего и зеленого сукна, сверкал черный коленкор, блестели тонкие острия ножниц.
Над нарами висел в недорогой раме цветной портрет царя в военном мундире, при погонах и при сабле. В переднем углу блестел фольгой и латунью иконостас.
- Вот тут и садись, милая, - приговаривал Степаныч, смахивая со стоявшей рядом с нарами табуретки лоскутья материи. - Тут вот и садись, милая... Стало быть, живешь не тужишь? Это хорошо, милая, хорошо, бога благодарить надо! Детишки, глядишь, скоро в возраст войдут, тоже копейку в дом понесут, сразу тебе облегчится.
Сухие, худые руки Степаныча не находили себе покоя, то разглаживали сукно на нарах, то смахивали невидимую соринку.
- Я ведь к вам, Степаныч, с бедой да с нуждой пришла, - сказала Наташа чуть слышно. - Ваню заарестовали. Сюда привезли. В тюрьме содержится...
Степаныч подпрыгнул на месте, лицо его странно напряглось, губы болезненно дрогнули.
- Привезли? - задыхающимся шепотом переспросил он. - В тюрьму?
Мелко семеня, он пробежался по комнате, глянул в окно, затем снова пробежался из угла в угол.
- Я говорил! Я завсегда говорил: поберегись, брат, вернись на путь. В тюрьму ворота широкие, назад - щель. Не послушал, а? Не послушал! А ведь и в нем, Наталья, талант к портновскому делу. Жил бы, как люди, иголкой заработать всегда можно. Теперь и купец вон, и всякий чиновник, даже, сказать, четырнадцатого классу, и тот норовит, чтобы шинель или вицмундир тонкого сукна. Или ежели с умом, и полицейскому начальству, и тому же тюремному справная одежа требуется. Вон в прошлом годе я штаб-ротмистру Плешакову мундир работал - очень даже довольные остались. Я тебя, говорят, Степаныч, всем нашим господам рекомендовать стану: шов у тебя ровный и чистый... Даром что чиновник большого звания, а в шве понятие имеет не хуже нашего брата... - Степаныч с разбегу остановился перед Наташей. - И как же он? Надеется?
Наташа сидела неподвижно, сцепив на коленях пальцы.
- Помощь ему требуется, Степаныч. Надзиратель Присухин сказывал...
- Василий Феофилактович? Знаю, знаю, как же! В шашки мы с ним сколько разов игрывали. Ну, по правде ежели да без похвальбы - не силен он в шашки-то, куды ему супротив меня. Нету в нем того зрения, чтобы... Степаныч замолчал на полуслове. - Ты чего это, Наталья? Слезы-то здесь к чему? Я же тебе сколько разов предупреждал: гляди! А ты? Нет в вас, в бабах, понятия, что к чему. Говорил? Ну скажи: говорил?
