Том Смит, который день и ночь мотался по стране, налаживая расследование тех или иных дел, решил, что эта работа требует от него куда больше энергии, чем у него есть. Скрепя сердце, он неохотно подал прошение об отставке.
В поисках другого следователя мы пришли к выводу, что Маршалл Хоут с его подготовкой и опытом следователя, полученными в ФБР, с его знанием законов будет идеальным кандидатом, и после некоторых раздумий Маршалл Хоут решил полностью посвятить себя Суду Последней Надежды.
Интересно было бы прикинуть, разбираясь в огромных кучах материалов, скопившихся в Суде Последней Надежды, сколько человекочасов было потрачено на то, чтобы отделить зерна от плевел, сколько времени ушло на то, чтобы добиться освобождения тех, кто, по нашему мнению, стали жертвами судебных ошибок.
Не стоит думать, что все эти дела были тем, что принято называть в просторечии «сопли и вопли». Некоторые из них относились к этой категории, некоторые нет. Нередко нам приходилось выслушивать истории о такой несправедливости, что невольно кровь кипела в жилах от возмущения. И лишь спустя несколько недель, потратив на расследование время и деньги, мы выясняли, что заключенный просто врал нам о некоторых аспектах дела и умалчивал о других. Ничего иного нельзя было и ждать. Но таких случаев встречалось куда меньше, чем можно было бы предполагать. В целом заключенные были куда более этичнее по отношению к этим темам, чем мы ожидали.
Когда мы впервые обсуждали программу действий с пенологами — специалистами тюремного дела — они предсказывали, что любому заключенному, которому хочется выйти на свободу, — а этого хотят все — нечего терять, и он может только приобрести, обращаясь к нам, что потребует от нас огромных усилий в разборке их просьб.
Любопытно отметить, что среди этой публики существовало и понятие о чести. Довольно часто мы получали письма от заключенных, которые благодарили нас за работу и предлагали к рассмотрению дела других заключенных, с болью подчеркивая, что сами они не могут представить интереса для Суда Последней Надежды, потому что осуждены справедливо.
Но даже когда нам самим удавалось найти дело, по которому человек был неправильно осужден, это еще не означало, что мы можем рассказывать публике о нем. Насколько это было возможно, мы старались приберегать энергию для таких дел, в которых совершенно определенно факты говорили о невиновности заключенного. Не обязательно нам удавалось найти новые аргументы, но мы могли представить фактические доказательства невиновности, заново сопоставив уже известные факты и по-новому оценив их.
Нам встречались десятки таких дел. Они представляли собой, может быть, самые сложные и запутанные проблемы с точки зрения уголовных законов. Главная роль в них отводилась не столько сумме доказательств, сколько показаниям очевидцев, что нередко приводило к трагическому исходу дела.
Но в случае, например, с Джоном Доу, хотя мы и смогли доказать, что произошла ошибка в опознании, мы были связаны по рукам и ногам. С самого начала все доказательства были перед глазами жюри. Оно имело то преимущество, что человек стоял перед ними на свидетельском месте и члены жюри сами могли составить мнение, говорит ли этот человек правду или лжет, ошибается ли он или точен в своих показаниях. Если же мы, значительно позже занявшиеся этим делом, предложили бы освободить Джона Доу только потому, что мы не согласны с вердиктом жюри присяжных, мы были бы подняты на смех, значительно ослабив свою программу.
Естественно, что Джон Доу рассматривал ситуацию с другой точки зрения. Он невиновен. Осужден он неправильно. Он отбывает пожизненное заключение за преступление, которого не совершал. И конечно, он считал, что его дело должно привлечь наше внимание, чье-то внимание, внимание всех.
К сожалению, подсудимые, которых опознают при помощи свидетельских показаний, несут неподъемный груз неопровержимого доказательства вины и часто в зале суда предстают достойными сожаления фигурами.
К сожалению, свидетель, который проводит опознание и от которого очень много зависит для исхода дела, чувствует себя в зале суда очень неуютно.
