— Рад приветствовать
тебя, малыш, и, надеюсь, что мою радость разделят сейчас два товарища — Арфа и
Магда. Знакомься.
Но мальчик отчего-то
насупился и с неприязнью сказал:
— Я уже предупреждал
тебя, что, если ты еще раз назовешь меня малышом, я размозжу твою безпамятную
башку!
— Ха-ха-ха! — закатился
восторженно массовик-затейник.
Мальчик же сказал далее:
— Так кто эти старые
калоши, которые должны радоваться мне? Дуры какие-нибудь, судя по тому, как у них
челюсти отвисли.
— Ты это... погоди
грубить. Просто они еще не имеют опыта подобного общения. Они еще не совсем
понимают, что, изгнав из себя то, что изгнал ты, их сознание очистится для
великих свершений.
— Так они этого не
понимают? Ну я и говорю — дуры. А раз дуры, то чему они там могут радоваться?
Зачем ты меня призвал?
— Да говорю тебе —
познакомить. — И массовик-затейник сделал ласковый жест в сторону обалдевших
старух. — И ты, это, прытким таким не будь, полегче. Ты ведь первый
выпускничок-то, первый! Не груби, а научи лучше.
— Но ведь дур и дураков
ничему невозможно научить — сам говорил. Да и не хочу я их учить. Я чую в
них... чую в каждой из них! Его совсем мало, но оно есть, оно шевелится, оно
живое. То, что ты назвал Богоприсутствием в душе. Мне очень тошно его
чувствовать.
— Богоприсутствие?! В
нас?! — разом воскликнули старухи, а глаза товарища Арфы наполнились при этом
таким гневом, что — о-о-о! И ничего членораздельного к этому «о-о-о!»
невозможно прибавить.
Меж тем мальчик не
удостаивал даже взглядом оторопевших старух, он будто и не слышал их
возмущенного восклицания, он весь был обращен к массовику-затейнику и продолжал
тем же мерным безэмоциональным голосом:
— Я бы... я бы уничтожил
его, но как? Что ли грохнуть этих дур? Оно уничтожится вместе с ними.
— Погоди, погоди,
дерзновенец, ты великолепен. Ну зачем же пугать хороших людей? Так уж и
грохнуть! Я же не грохнул тебя, когда в тебе это Богоприсутствие цвело таким
пышным цветом, что с тобой стоять рядом тошно было. Оно в каждом человеке таится,
в каждом! И даже в этих достойнейших товарищах, а они ненавидят Его не меньше
тебя. Оно убито только в тебе. Ты — первый. Выпускничок!
— Но ведь в тебе нет
Его, в тебе я Его не чувствую.
— Ха! Еще бы не хватало,
ты прав, малыш... Хо-хо-хо, погоди, погоди, до того, как ты размозжишь мне
голову, я хочу тебя еще кое-чему научить. Однако все-таки представься и...
помоги товарищам убить в себе то, что убито в тебе. Ведь это и должно быть
целью жизни дерзновенца! Как навалимся мы на это Богопри... ух, даже
выговаривать тошно, так из всех вышибем! Однако ты учти, дерзновенец, что ты
один такой. Первый. Выпускничок, ха-ха-ха...
— Я знаю, что я первый,
но при чем здесь эти старухи? Не понимаю, что ты в них нашел? Они сдохнут
скоро, зачем на них силы тратить?
— Спокойно, товарищи
ветераны. — Массовик-затейник сверхчарующе улыбался. — Отделяйте в его речах
грубость от зерен истины. Да и грубость его — не грубость вовсе, это очищенное
от условностей чистое мышление. А ты, дружок, не спеши их хоронить, они, может,
тебя переживут. Да эти, как ты их называешь, старухи, сто очков вперед дадут
твоим ровесникам! Ты просто забыл себя недавнего.
— Да, забыл. Ты сам мне
говорил, что я все забуду. У мышления, очищенного от Богоприсутствия, нет
прошлого. Только будущее, наше будущее, имеет смысл.
От того, как мальчик
произнес «наше», у товарища Магды холодочек по позвоночнику прошелся.
— Но — история?! —
воскликнула она, одновременно обращаясь и к массовику- затейнику, — ведь
прошлое — это наша история! И историей, нашей историей, — она так же
значительно выделила слово «нашей», — мы вдохновляем наших учеников. Наши
ревтрадиции...
— Да цыц ты, несносная
старуха, — перебил мальчик. Товарищ Магда замерла с открытым ртом. — Твоя
разлюбезная тебе история — вреднейшая из всех придумок жалкого, сокрушенного
Богоприсутствием мышления, которое и мышлением-то назвать нельзя. Описание
прошлого... А что если кто-то опишет его иначе? Что если твои ревтрадиции, то,
чем ты сейчас себе подобных болванов вдохновляешь, представятся этим болванам
совсем по-другому, чем всем вам, болванам, хочется? И если аргументов и ума у
того описателя будет побольше, чем у вас? У очищенного же от Богоприсутствия
разума есть только высшие понятия и высшая логика — плод этих понятий. Эти
высшие понятия существуют сами по себе, вне связи с чем бы то ни было, они
самодостаточны, у них нет дальней памяти, он несокрушимы ничем извне... У меня
нет имени... Про имя это я так... Если я приму решение грохнуть тебя по башке —
я грохну, ничто не воспрепятствует моему решению, только моя смерть. Не трусь,
пока я такого решения не принял. В людях рассеяно Богоприсутствие — мой враг,
мой единственный враг. Откуда оно взялось, я не знаю, вот он знает, он все
знает. Но мне неинтересно, откуда оно взялось, моя цель — его уничтожить.
Только это имеет смысл, только для этого рожден человек. Мое существование
оправдано только существованием Богоприсутствия. Его уничтожение — вот
всемирная цель мирового разума, также рассеянного в людях. Тот, кто вне этой
цели, подлежит уничтожению. Кто не хочет убивать его у других, подлежит
уничтожению, кто не хочет убивать его у себя — подлежит уничтожению. Пока я не
знаю, как убить Богоприсутствие, не убив его носителя. Может быть, он научит. Я
не верю ему, что кто-то будет еще, кроме меня, с убитым Богоприсутствием. Я —
один. И я должен остаться один. Я — цель существования всего. Если уничтожат
меня, уничтожится и мир, ибо исчезнет его целесообразность. Уничтожение я бы
начал с вас, но он против — и я подчиняюсь, он обещал меня еще чему-то научить.
Посмотрим. Я кончил. Пока я все сказал и ухожу. Прошу тебя, не удерживай меня,
ибо мое присутствие о здесь нецелесообразно.
