«По мере захватов производимых капитализмом разных отраслей промыслов, по мере освобождения рабочих сил, не находящих себе приложения, по мере экспроприации непосредственных производителей от средств производства крестьянству не оставалось ничего другого, как извлекать все средства существования из земли. Но и земля, не получая ничего взамен того, что у нее бралось из года в год, истощалась все более и более, и совпадение некоторых неблагоприятных стихийных условий вызвало то, что подготовлялось исподволь целым рядом общественно-хозяйственных условий: земля не произвела ничего. Таким образом голод есть непосредственное последствие несоответствия формы, которую приняла наша промышленность за последние тридцатилетия. Вместо того чтобы твердо держаться наших вековых традиций; вместо того чтобы развивать принцип тесной связи средств производства с непосредственным производителем, унаследованный нами; вместо того чтобы воспользоваться приобретениями западноевропейской науки и приложить их для развития формы промышленности, основанной на владении крестьянством орудиями производства; вместо того чтобы увеличить производительность его труда сосредоточением средств производства в его руках; вместо того чтобы воспользоваться не формою производства, а самою его организациею, какою она является в западной Европе, с ее сильно развитым сотрудничеством, разделением и сочетанием труда, машинами и пр. и пр.; вместо того чтобы развить тот принцип, который лежит в основе крестьянского землевладения, и приложить его в область крестьянского землепользования; вместо того чтобы для достижения этого открыть крестьянству широкий доступ к овладению научным знанием и его приложением: вместо всего этого мы стали на путь совершенно противоположный. Мы не только не воспрепятствовали развитию капиталистических форм производства, несмотря на то, что они основаны на экспроприации крестьянства, но, напротив того, всеми силами постарались содействовать коренной ломке всей нашей хозяйственной жизни, ломке, приведшей к голоду 1891 года»[151].
Еще долгое время, писал Даниельсон, капиталистическая промышленность России не сможет извлечь выгоду из вызванных ею бедствий, поскольку, разрушив кустарную промышленность, она привела к обнищанию крестьян, составлявших 9/10 населения страны и в силу этого формировавших потребительский спрос на рынке. Крестьяне, которые с трудом выжимали из своей земли средства, необходимые для уплаты долгов государству и помещикам, вряд ли были способны раскупить продукцию тогдашних фабрик. Что же до иностранных рынков, то они уже были заняты Англией и другими странами, достигшими высокого уровня индустриализации.
В отличие от Воронцова, Даниельсон не питал никакой надежды на возрождение кустарной промышленности, считая, что капитализм разрушил ее до основания. Ни крестьянская община, существовавшая в тандеме с кустарной промышленностью, ни экономика, развивающаяся на капиталистической основе как в сельском хозяйстве, так и в промышленности, не имели будущего в России. Единственное решение проблем российской экономики лежало на путях обобществления производства. Только с его помощью можно было изъять средства из карманов небольшой кучки спекулянтов и использовать их для блага всего общества. Хоть Даниельсон и не говорил об этом прямо, но он явно ждал, что это обобществление будет осуществлено царским правительством.
Книга Даниельсона нанесла тяжелый удар молодому социал-демократическому движению. Ее автор, известный в качестве ведущего марксиста страны, используя марксистскую терминологию, показал деструктивность капитализма в России и необходимость немедленного обобществления производства. А поскольку программа социал-демократического движения в качестве предварительного условия для возникновения новой политической системы выдвигала рост капиталистического производства и возникновение класса промышленного пролетариата, то из тезисов Даниельсона вытекало, что у социал-демократии в России нет будущего. День выхода книги Даниельсона социал-демократы считали «черным днем»
