Страсти по Луне - страница 49

В дневниковых записях самого Венедикта Ерофеева есть такие слова: «Вот сейчас последний раз выдохну – и уйду в мир чистых сущностей».

Он умер 11 мая 1990 года. Немного не дотянул до августовского путча 1991 года. «Наверняка Ерофеев бы назвал его ПУТЧ-К: Пусть Умрет Такое Чудовище -

Коммунизм! Не довелось ему порыдать над развалинами Империи Зла…» – написал в некрологе Слава Лен.

Далеко не железный Командор, а всего лишь Поникший Лютик покинул порог огромного сумасшедшего дома. Ушел «в мир чистых сущностей».

«Мы живем скоротечно и глупо, – признавался Венедикт Ерофеев Василию Розанову и кивал в сторону Запада, – они живут долго и умно. Не успев родиться, мы уже издыхаем. А они, мерзавцы, долголетни и пребудут вовеки. Жид почему-то вечен. Кощей почему-то бессмертен. Всякая их идея – непереходяща, им должно расти, а нам – умаляться. Прометей не для нас, паразитов, украл огонь с Олимпа, он украл огонь для них, мерзавцев…»

«Пишущих много. Чтобы выдержать конкуренцию, надо иметь сердце на плечах, голову в груди».

Венедикт Ерофеев

Марина Цветаева гордо писала: «Мой Пушкин». Если есть свой Пушкин, почему не может быть своего Ерофеева? Для меня Венедикт Ерофеев – «мой». Мой, потому что он некоторым образом мой двойник – во вкусах, в пристрастиях, в характере. Он, как и я, обладал страстью и усердием классификатора и коллекционера сведений. Он был собирателем фактов. «Любимым его коньком была систематизация. Вечно он что- то упорядочивал, собирал, систематизировал. У него была страсть составлять антологии» (Лидия Любчико- ва).

«У него не было режима, не было понятия времени, но он совсем не был рассеянным профессором. Была и аккуратность, и математическая способность. Он все записывал, все подчеркивал» (Галина Ерофеева).

Боже мой, как похоже! Узнаю самого себя: я тоже собираю, подчеркиваю, выписываю, вечно что-то составляю и систематизирую…

Венедикт Ерофеев любил фиксировать уличную температуру, вел дневник грибника (когда идут белые, рыжики, сыроежки и т. д.), составлял списки нормальной температуры диких и домашних животных. А главное – вынашивал идею антологии «Русские поэты». Мечтал создать «Календарь русских поэтов», где каждому дню соответствовало бы стихотворение. Венедикт Ерофеев не успел ее составить. А я составил, но… увы, ни одно издательство не заинтересовалось им. Какой календарь?! Какие поэты?! Главное – инфляция, цены, эмиссия… Главное не читать, главное – выжить!..

Но мне, конечно, грех обижаться, многое из моих систематизаций и импровизаций публикуется, и даже книги выходят. Так что некоторые идеи и мечты Венички Ерофеева я развиваю и несу читателям. Однако я, кажется, слишком увлекся в своем писании, и, как говорил Венедикт Васильевич, «слишком все это затянулось. Затянулось, как лобзанье».

Пора прощаться. Адью. Дай петушка!..

Сердце дома. Сердце радо. А чему? Тени дома? Тени сада? Не пойму…

Иннокентий Анненский

В Москву, в Москву!.. В тот город столь знакомый, Где родилась, где вырастала я; Откуда ум, надеждою влекомый, Рвался вперед, навстречу бытия…

Евдокия Ростопчина (1811-1858)

Нет ничего проще и нет ничего труднее, чем писать о Москве. Все вроде бы известно, все исхожено и изъезжено, и в то же время сколько еще неизвестного и загадочного в ней, по крайней мере для меня. Попадаешь иной раз в какой-нибудь далекий район или уголок, где до этого никогда не был, и удивляешься: «Это тоже Москва?!» Да, Москва – «город чудный, город древний, – как писал когда-то Федор Глинка. – …Сколько храмов, сколько башен на семи твоих холмах!»

У каждого из нас своя Москва. Свой ареал, своя сфера обитания, где родился, жил, работал, влюблялся… Для меня это Волхонка, Арбат, Замоскворечье… Все остальное по мере рассказа.

Первый крик (а может, писк) издал я в родильном доме им. Грауэрмана. Ныне этот дом совсем неприметен в начале «вставной челюсти» Калининского проспекта. У Грауэрмана родились многие знаменитые москвичи (Александр Ширвиндт, к примеру), и я тихо этим горжусь. Первые шаги совершил в отчем доме на Волхонке. Первые прогулки в детской коляске по Александровскому саду и по Гоголевскому бульвару, когда еще памятник писателю охраняли мраморные львы.