У Томаса странно защемило в груди. Руки внезапно стали как ватные, и он, чтобы прогнать онемение, несколько раз сжал пальцы в кулак. Затем он медленно, будто по велению невидимого кукловода, пошел к хлипкой тележке.
В тележке, на груде свернутых в рулоны ковров сидела обезьяна и с высокомерной развязностью смотрела на Томаса, которого, казалось, уже давно поджидала. Старьевщика нигде видно не было.
Томас приблизился к тележке, ни на секунду не выпуская из поля зрения обезьяну. Он видел, какие у нее зубы, и ему совсем не улыбалось испробовать на себе их остроту. При этом Томас невольно высматривал в наваленном в тележке хламе резную голову демона.
И скоро она обнаружилась: из-под поеденного молью саквояжа выглядывали два полированных рога. Томас огляделся по сторонам. Улица была такой же безлюдной, как прилегавшее к церкви кладбище. Достаточно протянуть руку – и фигурка его. В конце концов, грязный старьевщик тоже наверняка ее украл. А кражу у вора вряд ли можно считать преступлением.
Так что Томас запятнать свою бессмертную душу не опасался, но очень даже боялся обезьяны, которая теперь глядела на него с глубочайшим презрением, явно не одобряя того, что он замыслил.
Томас протянул руку и дотронулся до деревянной фигурки. Обезьяна не стала ему мешать и только неотрывно смотрела ему в глаза. Крайне довольный собой, Томас схватил статуэтку, прижал добычу к груди и повернулся, чтобы уйти, но уткнулся в старьевщика. Тот схватил его за руку, а обезьяна разразилась громким дребезжащим смехом. Во всяком случае, Томас сначала решил, что смеялась обезьяна. Но потом он увидел, что рот у нее плотно закрыт – а смех все не умолкает.
Старьевщик в упор посмотрел на Томаса.
– Я просто хотел посмотреть, – принялся оправдываться Томас. – Вот, заберите!
– Как бы не так, мой друг, – возразил старьевщик.
К смеху присоединился неясный гомон, и вместе они звучали все громче.
– Отпустите меня, или я все расскажу отцу!
– Увы, мой мальчик, – сказал старьевщик. – Мне очень жаль, но я думал, что на твоем месте окажется твой отец. Мне и в голову не приходило, что придется отдать эту штуку мальчишке вроде тебя. Но правила придумал не я. Ты сам потом поймешь. И в свой черед поступишь точно так же. Если надо будет, всучишь ее хоть своей родной матери.
На его лице застыла измученная улыбка. Он отдувался, как будто только что сбросил с себя огромный груз. По лбу струйками стекал пот.
В ушах Томаса звучал гомон голосов. Это было похоже на то, как если бы тысяча человек говорила разом: шушукались, что-то бубнили, кричали, передразнивали один другого. Они перекрикивали и заглушали друг друга, их голоса сливались в общий скрежещущий шум. Из-за него Томас с трудом слышал старьевщика.
– Ты должен кое-что твердо запомнить, мой мальчик, – прокричал тот, перекрывая хаотический хор голосов. – Слушай внимательно. – Он еще крепче сжал Томасу запястье. – Ее нельзя продать. Нельзя никому отдать и выбросить тоже не получится. Кто-то должен ее у тебя забрать. Сам, по собственной воле. А ты должен ему изо всех сил мешать, иначе она останется у тебя.
– О чем вы говорите? – вскричал Томас. – И откуда этот шум?
Но едва задав последний вопрос, Томас уже знал на него ответ: шум исходил от резной головы демона.
– Эта трижды проклятая вещица попала мне в руки двадцать два года назад в цитадели древнего Танжера[4], – продолжал старьевщик, еще сильнее повысив голос. – Под страхом смерти я отобрал ее у несчастного, которого потом все равно убил за то, что он отдал мне ее, хотя ему было известно, что она из себя представляет. Тогда я не знал, что этот демон имеет почти неограниченную власть над людьми. – Он посмотрел на резную фигурку и поморщился, словно от воспоминания, которое хочется поскорее стереть из памяти. – Ума не приложу, чем она мне тогда так приглянулась, и вообще, похоже, это не мы ее выбираем, а она выбирает нас. Я просто понял, что она должна быть моей. Желаю тебе, парнишка, избавиться от нее скорее, чем я. На самом деле очень тебе этого желаю.
У него на лице промелькнуло – и тут же исчезло – что-то похожее на сожаление. Он наклонился ближе к Томасу, но даже так Томас лишь с напряженным усилием разбирал, что он говорит, – мешал назойливый шум, исходящий от деревянного демона. Постепенно голоса, из которых складывался этот шум, начали синхронизироваться, как будто все они говорили одно и то же, но пока что вразнобой. Сквозь общую какофонию стали прорываться отдельные складные слова и фразы.
