Иван шагнул к печке, как ребенка, ссадил отца на лавку, крепко обнял, поцеловал в мокрую от слез бороду. И сам едва не расплакался.
— Ну, будет, отец. Скажи хоть «здравствуй», чего ты молчишь…
— Здравствуй, сынок. А говорить чего тут, привел господь свидеться — боле ничего не надо… Мать вот не дождалась…
Растопив печь, Марька поспешила в кладовку за мукой. Но, пробегая мимо мужа, не утерпела, опять порывисто обняла. Иван невольно охнул.
— Чего ты? — всполошились разом и Марька и отец. — Уж не ранетый ли?
— Ерунда! Офицер продырявил, когда Краснова от Питера отбивали. Пуля прошла под ключицей навылет. Повезло — легкое не задела.
— Правда?
— Не вру, не пужайтесь. Если бы крепко зацепило — в госпитале валялся. А вовсе бы не ранило — с корабля не списали. По случаю ранения Центробалт отправил домой с наказом: крепить здесь Советскую власть.
— Нечего крепить-то вроде. Нету еще у нас новой власти.
— Нет, так создадим. Мандат на это кровью завоеванный.
За долгие годы войны наскучалась Марька по мужу. Побыть бы с ним наедине, но где там! Весть о возвращении Ивана неведомо как разнеслась по всей Сарбинке. Мужики и бабы повалили валом. Дверь в избу не закрывалась до позднего вечера. Жадно слушали матроса, без конца заставляли повторять, как она доподлинно творилась, революция. И почему «Аврора» бабахнула только раз, а не разнесла, не раскрошила тот царский дворец до основания? И как выкуривали из-за поленниц юнкеров, как поднял руки вверх «бабский» батальон, как заарестовали господ министров, кто такой Ленин, видел ли его Иван лично.
— Видел не однажды, потому что несколько раз стоял в Смольном на карауле у тридцать первой комнаты, где он работал, — отвечал матрос и подробно описывал, как он выглядит, Ильич.
— Значится, замирение Ленин объявил? Слава богу, солдатушки домой возвернутся.
— Кои уцелели. Не счесть, сколь голов-то положили за царя-батюшку, чтоб ему в пекло угодить. И временных туда же!
Декреты Советской власти о мире, о земле, которые Иван привез с собой, касались всех кровно, о них речь шла больше всего. Матрос перечитывал их без устали, растолковывал дотошно, и это мужикам было особенно по душе.
— Теперь-то уж жизня впрямь должна начаться вольная.
— Землю трудовым крестьянам — это справедливо. Только и с наделом некоторым горько. У бедноты ни тягла, ни плуга, чтобы пашню-то угоить.
Крепких богатеев в Сарбинке не много: прасол, лавочник, сельский староста, Борщов с сыновьями да еще три-четыре семьи. На встречу с матросом никто из них не пришел. И беднота выкладывала свои горести откровенно, без оглядки. Были тут и «справные» мужики, но они тоже поддакивали. Кулак-мироед бедняцкую кровь сосал, да и хозяйства с достатком норовил к рукам прибрать. Унять богачей, оградить трудовых крестьян от напасти и эти были согласны.
Пока говорили мужики о своих заботах, Иван слушал, не перебивая. Потом, пристукнув крепким кулаком по колену, он твердо сказал:
— Все переделаем! Для того и власть брали.
— Так-то оно так. Декреты, какие ты читал, для люда крестьянского, рабочего да солдатского самые наинужные. Только опять же в Питере. За тридевять земель, стало быть. А у нас кто богат, тот и силен, тот и правит миром, — пощипывая кудлатую рыжую бороденку, выложил свои сомнения один из мужиков.
Это был плотник Еремей Ипатов, мужик грамотный, охочий до книжек, но обремененный большой семьей. Постоянная забота, как прокормить, одеть и обуть ораву ребятишек, выучила его плотничать. Лишь летом он крестьянствовал, а каждую зиму мыкался по ближним и дальним деревням, ставил срубы домов, подымал стропила, подводил карнизы, крыл крыши — словом, делал ту плотничью работу, при которой обходятся топором да пилой, без рубанка и фуганка.
И уж кто-кто, а Еремей по горькому опыту знал: у кого власть, тот может повернуть по-всякому. Свой брат-мужик, как был уговор, так он и рассчитывается. Если и попадется бестия, надует, так через волость управу найдешь. Но коль обманет кто из волостных чинов, из богатеев — правды потом днем с огнем не сыщешь.
— Однако за обман ты живо беса свербящего подсунешь.
