– Я здесь, монсеньор, – отозвался шевалье с поклоном. В глазах его стояли слезы.
– Где мадемуазель де Невер?
– Похищена принцем Гонзага… ее везут в Испанию под охраной его сообщников, которых я убью вместе с ним.
Едва он произнес эти слова, как раздался крик, полный невыразимого отчаяния:
– Аврора! Аврора! Дочь моя!
Поразительно, но принцесса Гонзага только сейчас узнала о том, что произошло. Словно обезумев, она выбежала из церкви и упала на руки президента де Ламуаньона[10], лишившись чувств. Над ней склонился ее духовник, так и не снявший своего торжественного облачения.
– Я сама возложила на нее венок из флердоранжа, – прошептала несчастная мать, открыв глаза, – я готовила ее к радости и счастью. Неужели муки наши не кончились? Неужели Господь не сжалится надо мной? Как же это случилось, маркиз?
Шаверни, шатаясь, приблизился к принцессе.
– Сударыня, – сказал он, – высокочтимая кузина… Я сдержал слово. Трусы обошли стороной мою шпагу… Но моей крови оказалось недостаточно, чтобы спасти мадемуазель де Невер!
Белые цветы померанцевого дерева, венок из которых является традиционным украшением невесты.
– Он храбро сражался! – единодушно подтвердили Кокардас и Паспуаль.
Маркиз, поклонившись, отошел и бессильно привалился к стволу кипариса.
Он был так бледен, что регент послал за придворным хирургом, чтобы сделать раненому перевязку.
Принцесса Гонзага постепенно овладела собой; но лицо ее вновь застыло в скорбной неподвижности, заставляющей вспомнить мраморную статую. Удар был настолько силен, что у любой другой женщины вызвал бы потоки слез и бессильное отчаяние. Она же не пролила ни единой слезинки. На застывшем лице ее жили, казалось, одни глаза, но в них больше не светилась покорность судьбе, как в былые времена, в них сверкала ярость тигрицы, защищающей детенышей.
– Монсеньор, – сказала она, протягивая руку, – здесь рядом гробница Филиппа Лотарингского, герцога Неверского… Я хочу преклонить перед ней колени, дабы отринуть навсегда – перед вами и перед всеми – имя принца Гонзага… С этого момента я вновь становлюсь герцогиней Неверской!
Регент лишь поклонился в ответ.
По-прежнему держа в руках факел, он шел рядом с Лагардером – нахмурившись, с омраченным челом, что было поразительно для человека, чья жизнь была посвящена лишь удовольствиям и наслаждениям.
Аврора де Кейлюс опережала их на несколько шагов.
У подножия статуи герцога Неверского она опустилась на колени и несколько секунд молилась про себя. Затем она поднялась, исполненная холодной решимости.
– Перед людьми, – сказала она, – я была женой Филиппа Мантуанского, принца Гонзага! Перед Господом я всегда была безутешной и верной супругой Филиппа Лотарингского, герцога Неверского! Да будет навеки проклято имя Гонзага! Отвергаю его и предаю позору! Молю сына моего, шевалье Анри де Лагардера, привести к этой гробнице, по доброй воле или насильно, принца Филиппа Гонзага и умертвить убийцу там, где покоится жертва.
Присутствующие с трудом сдерживали волнение. Лагардер опустился на одно колено и преклонил обнаженную шпагу к ногам принцессы.
– Сударыня, – сказал он, – матушка! С Божьей помощью я отыщу вашу дочь, клянусь вам в этом! Клянусь также, что Невер будет отомщен.
– В день, когда это произойдет, – ответила та, что желала отныне носить имя герцогини Неверской, – наследница дома Неверов станет мадам де Лагардер, если его королевское высочество разрешит это.
Шевалье, поднявшись на ноги, крикнул звенящим голосом:
– Коня! Монсеньор, прикажите дать мне коня!
