И она видела, что актерам это было интересно, они смотрели на нее с любопытством.
Но Ефим Андреич пришел в весьма дурное расположение духа.
— Мне очень приятно, — сказал он, — когда у актеров возникает своя концепция роли! Я вообще люблю думающих актеров!
Тут все рассмеялись. Очевидно, это была шутка со смыслом, понятным лишь своим.
— Но пока я ставлю этот спектакль, — веско сказал Ефим Андреич, — концепцию ролей и всего спектакля буду определять все-таки я. Или кто-то не согласен?
Несогласных не оказалось.
Что ж, Лиза произнесла реплику еще раз, каким-то внутренним чутьем угадав, чего именно ждет от нее Ефим Андреич.
Он удовлетворенно кивнул.
И все пошло как по маслу.
Но теперь не героине Лизы, а ей самой было скучно. Она уже почти не думала над смыслом произносимых слов, словно заработал какой-то внутренний автомат. Она даже раза два не смотрела в текст, вспомнив его (но не получая удовольствия от этого процесса). Ефим Андреич кивал все чаще и удовлетвореннее.
Наконец репетиция закончилась.
Лиза стояла в коридоре у окна. Она не знала, что делать дальше, куда идти. Где ее гримерка? Будет ли сегодня спектакль с ее участием? Надо отказаться.
Вдруг — рука на ее плече.
Она обернулась: Ефим Андреич.
— Ты извини, что я наорал на тебя. Сама понимаешь, иначе нельзя. Наглядный урок. В назидание прочим. Я надеюсь, ты поняла?
— Конечно.
— У меня еще дела на полчаса, ты поезжай пока в «Восток». Пока на трамвае едешь, и я на машине подрулю. Пообедаем вместе.
— Ладно…
Она вышла, увидела трамвайную линию, остановку. Спросила старушку, дожидающуюся трамвая:
— Я до «Востока» доеду на этом?
— Это, че ли, магазин?
— Нет. Ресторан или кафе.
— Есть такая кафе. Пять остановок до пивзавода, там найдешь.
Она проехала пять остановок, вышла и с помощью расспросов оказалась у входа в подвальчик-кафе с вывеской «Восток»; надпись была сделана русскими буквами, стилизованными под арабскую вязь.
Через несколько минут подъехал на машине Ефим Андреич.
Огляделся:
— Чего ты здесь стоишь, спустилась бы! Народ вокруг, мало ли…
Они спустились вниз.
Играла тихая музыка, сновали официанты-южане, с кухни пахло пряным.
Ефим Андреич сделал заказ и спросил ее:
— Что случилось? Что ты придумала? Ты всерьез думаешь, что ей скучно? А я ведь тоже думал об этом. Самое смешное, что сермяга в этом есть. И очень большая сермяга! У нас мог бы получиться тонкий, очень тонкий психологический спектаклик! И ты это сможешь, ты спящая гениальность, я тебе это сто лет говорю. Но другие не потянут, понимаешь? Я вынужден устанавливать актерам те планки, которые они могут перепрыгнуть.
— Я понимаю, — сказала Лиза.
Ефим Андреич нравился ей все больше. Он был не таким, как в театре. Он словно стряхнул налет профессии и стал самим собой: человеком, за плечами которого много трудностей, человеком с умными усталыми глазами, человеком, умеющим жить и чувствовать не театрально, а всерьез. Неудивительно, что предшественница ее, то есть она сама в прошлом, могла полюбить этого человека, неудивительно и его тяготение к молодости: потому что молоды и его глаза, несмотря на ум прожитых лет и усталость. И еще эти глаза — нежные, и они еще — любящие. Они тоскуют по ней.
И Лиза впервые за то время, как впала беспамятство, ощутила себя женщиной не формально, а по-настоящему.
Я любовница его, подумала она. У нас роман. Но это не пошло, как в пьесе или так, как с Васенькой (что она в нем нашла вообще?). Это мне кажется естественным. Вот его рука, и я ее вспоминаю. И губы его вспоминаю. И голос его. И хочется прижаться к нему, поплакаться и все рассказать (это желание она тоже впервые ощутила). Он посоветует, как быть. Он поймет.
Если они близкие люди, то позволительны близкие слова. И Лиза сказала:
— Я хочу быть с тобой.
Ефим Андреич вскинул голову:
— Надеюсь, я не ослышался?
— Нет.
— Сейчас… Сейчас… — Он рылся в карманах. Достал какой-то листок. — Ага. В паре у тебя сегодня Рыльцева. Вы с ней в очередь. Но у тебя ведь растяжение, а там сидеть нельзя, там даже бегать нужно. Поэтому вызовем Рыльцеву. Так?
— Так.
— А твой муж будет думать, что ты на спектакле. Так?
