Он помог мне встать, взял свечу и повел меня по Дому петербургских писателей.
Наш путь был замысловат. Вместо того чтобы спуститься по парадной лестнице, мы вошли в Белый зал, я еще никогда не бывал здесь ночью. Ночью Белый зал не белый, а черный. Черный рояль чернеет на черной сцене. Кресла: мягкая чернота подлокотников.
Скворлыгин шел впереди, свечу он держал перед собой, я смотрел ему в спину, извилистый контур скворлыгинской фигуры обозначался тусклым свечением.
Вспомнилась детская страшилка.
На секунду я поверил, что в креслах люди сидят.
В черном зале – черные люди.
Или белые люди. В черном зале.
Черно-белые люди.
Должно быть, флейта.
Издалека.
Цеховые разборки, партийные проработки, литературные вечера с декламацией...
Не было никого и быть не могло.
Флейта, флейта, жалобная задыхающаяся мелодия.
Я хотел крикнуть Скворлыгину: «Слышу!» – но сдержал себя, и звуки иссякли, прошли.
Остановившись подле сцены, он вглядывался в тамошнюю темноту, словно предполагал увидеть призрак за черным роялем (верно, что-то Скворлыгину тоже почудилось...).
– Пойми, Олег, – почти шепотом произнес профессор Скворлыгин (и мне показалось, что у него дергается плечо), – пойми, старое русло Невы лежало не здесь, не там, где сейчас, имей в виду, Нева одна из самых молодых рек Европы.
Теперь мы шли по узкой кишке, огибающей костюмерную.
– Вдоль Шпалерной улицы расположены обширные известковые участки. Происхождение их, по-видимому, относится к ледниковому периоду... Ты слышишь меня?
Я слышал. Огонек свечи отразился на стеклянной вывеске «Библиотека».
Мы вышли на другую лестницу. Спускались. Висели фотопортреты лауреатов Государственной премии. У одного был выколот глаз.
Я вздрогнул. Из темноты проявилась в белом костюме персона вахтера. Никакого светильника у него не было, и не было ясно, зачем он здесь притаился.
Скворлыгин остановился.
– Идите, идите, – сказал вахтер. – Я следом за вами.
По служебному коридору мимо кабинета замдиректора Дома, мимо иностранной комиссии и прочих комнат мы продвигались вглубь Дворца Шереметева. Путь этот неизбежно упирался в бильярдную. Там, в торце коридора, стоял Долмат со свечой. Он ждал нас.
– Все уже в сборе, – без лишних приветствий сообщил Долмат. – Ты все рассказал?
– Почти, – ответил Скворлыгин, пропуская меня в бильярдную.
Он спросил:
– Нет новостей?
– Так, пустяки, – сказал Долмат, – Лех Валенса позвонил Горбачеву. Завтра будет в газетах.
– А как насчет «Фрунзенского»?
– Союз ассоциаций предлагает продать универмаг англичанам. Весь целиком. Я только что из филармонии.
– Ну? – напрягся Скворлыгин.
– Великолепно. Кантата «Кающийся Давид». Шедеврально. Первое исполнение в Петербурге. Молодой человек, наверное, не знает, что сегодня умер Моцарт.
– Двести лет назад, – сказал мне Скворлыгин. – Великая дата.
– Я полезу первым, – промолвил Долмат и ловко нырнул под бильярд. – Посвети.
– Осторожно с огнем! Дом не сожгите! – это вахтер появился в дверях.
Профессор Скворлыгин, присев на корточки, светил Долмату. Я не верил глазам. Там люк!
Люк под бильярдом! С квадратной крышкой!..
Долмат исчезал в отверстии.
– Колодец, – сказал мне вахтер. – Идеальная маскировка.
– В карстовых слоях нередко образуются воздушные полости, – обратив ко мне лицо, произнес негромко Скворлыгин (он по-прежнему сидел на корточках). – Нечто подобное есть на улице Фурманова, дом 9. Теперь ты, Олег. Твоя очередь.
Я медлил.
– Ползи, не бойся, – подбадривал вахтер, – там ступеньки.
Я наклонился, присел. Снизу повеяло холодом.
