Оба сразу узнали, он их тоже узнал. Шевеля островыпуклым кадыком, он приветствовал их:
– Сеньор Сервантес! Господин Мусоргский! Да никак вы знакомы?!
Рамки. Деревянные. Можно для фотографий, можно для акварели.
– Как труды? – спросил Щукин.
То т ответил загадочно:
– Туды-сюды мои труды.
– Как пишущая поживает?
– Живет, но с другим. Ушла.
– Что значит – ушла?
– К другому ушла. С вами не бывало такого?
– Как же так? Я бы купил. Антиквариат. Я ж говорил, я ж ремонтировал... Я бы заплатил, эх вы...
– Купите рамки, недорого, червонец штука, впрочем, нет, вам бесплатно, берите...
– Почему ж, я заплачу, – Щукин достал десятку.
– Бесплатно, сказал!
– Да нет, возьмите деньги...
– Бесплатно, сказал! Не то не дам! – Он обратился персонально к Борису Петровичу. – Берите, берите, старая рамочка, заслуженная...
– Из-под Рембрандта? Или Малевича? – поинтересовался Чибирев, зло оскалясь.
– А я в командировке, знаете ли, был, – отвечал ему продавец рамок, потупив взор. – Меня не было. Теперь я Безбородко.
Раздвоенной бородки действительно не было: сбрил?.. заставили сбрить?.. – Отсюда и кадык. Как на ладони.
Кадык, кадык. Бороде кирдык.
Обрели по рамке. Борис Петрович вспомнил, как заходил еще до Крыма в магазин «Багет»; выставлялись рамки, не оскверненные картинами; просто висели на стенах. Что-то в том было, подумал сейчас. Было в том то, что ничего не было.
Щукин продел руку в рамку до самого плеча.
Рамка была небольшая, ее хватало лишь на плечо Щукина, а не на всего Щукина, и тем не менее он был в рамке; он сказал:
– Я весь в рамке.
– Содержательно, – сказал продавец.
Щукин в рамке и Чибирев перешли Кузнечный, остановились около памятника автору «Идиота». Перед пьедесталом почивал бомж, свернувшись калачиком. Здесь можно. Несколько человек пили пиво из горлышка. Здесь всегда пьют. Здесь можно и нужно. Борис Петрович знал еще два монумента в городе, обладавших тем же удивительным свойством – концентрировать вокруг себя нетрезвый люд. Это – классная голова лысого Маяковского на улице Маяковского и классический Пушкин на Пушкинской, рядом с последним, опекушинским, помнится, сиживал он с Дядей Тепой. Писателей любят у нас, они не мешают. И не мешаются.
– А еще мы с ним улицу твоим именем назвали, – сказал Щукин. – Там у меня закоулок между складами. Ты как только сбежал в свой Крым, мы там и написали на заборе: «Ул. Чибирева». А кто тебя знает, будут застраивать, может, и приживется.
– Чибирев-штрассе, – безрадостно сказал Чибирев.
– Ну, штрассе не штрассе, а все же проезд. Почти не тупик даже. Поехали, покажу.
– В другой раз, не сегодня.
– Мне все равно отметиться надо. Поехали. Там и ночуешь.
– Нет, я пойду. Я сегодня нет. Нет.
– Сдаваться пойдешь?
– Куда-нибудь.
Щукин постарался войти в положение друга:
– Можно информацию дать в газеты: «На улице Чибирева предотвращена попытка ограбления склада дверей». Жена прочтет. Вспомнит... Тебе же надо заново легитимизироваться.
– Нет, нет, я как-нибудь сам. Я еще не решил, как я буду. Еще не знаю, куда мне. Куда-нибудь. Как-нибудь сам. Сам.
Бывший каторжник, изнутри пророчествами распираемый, обреченно крючился на пьедестале. Знатоки не любят памятник, а Борису Петровичу он нравился как раз неказистостью. Ни один монумент не умеет так мерзнуть, как этот, – в стужу или во время дождя больно смотреть. Еще он способен (редчайшее качество) глядеть на свою тень. Раз в день (при наличии солнца). В печальный день девятого февраля по старому стилю, в момент, когда тень видима им самим, разве может он видеть ее просто так, без помысла и значения? Разве не примечается место внимательным взглядом? Там и надо копать, где тень головы. И копают, каждый год там копают. Но еще не нашли.
Щукин потянул Бориса Петровича за пуговицу, словно хотел поведать важное напоследок.
– Катрин рассказала, как все началось. Только сегодня рассказала, когда мы развешивали...
– Началось – что?
– Началось.
Щукин глядел в глаза Борису Петровичу. Щукин говорил:
– Они тогда были в деревне. Он лежал, загорал на надувном матрасе, рядом курицы ходили, сад, огород. У него на боку родинка. Курица подошла и клюнула. Подумала, что это зерно. Сгорел за два месяца. Вот.
