С Тепиным вообще смешно получилось. О том, как смешно с ним получилось, Телегин рассказывал в поезде Щукину и Чибиреву.
Щука и Чиб недоверчиво внимали Телеге.
Фишка в чем? Не борец Дядя Тепа и не герой. Он – жертва. Жертва режима.
Дядя Тепа (о таких деталях зацепки Щукин и Чибирев даже догадываться не могли) предъявил извещение с требованием оплатить услуги за медвытрезвитель (тот самый!.. то самое!.. вот с чего бы начать нашу историю!..) – иначе говоря, извещение о штрафе. Доброжелательный чиновник уставился на ветхий бланк с недоступными его пониманию русскими буквами (дата, правда, говорила сама за себя – самый тоталитаризм), а Телегин ему втолковывал, что такое есть медвытрезвитель. Медвытрезвитель – это как бы такое гестапо, где за любовь к свободе пытают людей разными изощренными методами, включая ледяной душ. Особо впечатлился чиновник практикой нанесения чернильным карандашом порядковых номеров на ногах жертв. «И этот институт подавления личности до сих пор не упразднен?» – «Отчасти реформирован, но в целом еще существует». Тепин, приехавший в Германию по туристической визе и не знавший немецкого, сидел в кресле напротив чиновника, кивал головой в подтверждение леденящего немецкую душу рассказа Телегина. Так Тепин стал азюлянтом.
– Врешь, – не поверил Телегину Щукин. – Врет ведь? – спросил Чибирева (тот, похоже, тоже не верил). – Нет, я знал, что применялся какой-то прием, но чтобы так... такие подробности... с вытрезвителем... нет, не верю!..
– Не совсем же они дураки, – сказал в свою очередь Чибирев.
Телегин смеялся.
– Просто они очень доверчивы, вот и все. И доброжелательны к нам. А вы думали, мы им эту бумажку отдали? Ничего подобного. Я сказал, что этот документ чрезвычайной важности, имеет историческую ценность и мой друг из России не должен с ним расставаться. Они сняли ксерокопию. Бумажку Тепе вернули, а копию приобщили к делу.
– Ну и зачем ему эта бумажка? – спросил Щукин.
– Да просто так. На память. Пусть уважают.
– Фантастика, – сказал Чибирев.
Но и это еще не фантастика. Это пустяк. А вот пример высшего пилотажа. Живет здесь один азюлянт из России, которого немцы оформили как представителя малой народности берендеев. Были гастроли в Германии – «Снегурочка», Римский-Корсаков. Так вот, ему в руки попался буклет, программка, он пришел куда надо и показал, а там одни берендеи в буклете: царство берендеев, царь-берендей, он говорит, я берендей, меня как берендея притесняют в России, и в качестве доказательства показал паспорт, где была указана национальность: «русский» (тогда в паспортах указывали национальность). Всех берендеев, мол, записали русскими, говорит. Ему тут же предоставили убежище. Он продает овощные ножи на рынке по воскресеньям.
– Ты нас паришь, – сказал Щукин, – не может такого быть.
– Хочешь, я тебя прицеплю. Я все ходы знаю. Оставайтесь оба, здесь хорошо.
– У меня семья, – сказал Чибирев.
– Семью потом перетащишь.
– А у меня работа, – Щукин сказал.
– Посмотрите, – Телегин разинул рот, по зубам постучал ногтем и – раз! – вынул в ладонь содержимое рта. – Мост! Платиновый! Бесплатно сделали! Мне бы в России... на такой... жизнь положить...
Он смотрел на этот предмет с не меньшим изумлением, чем Щукин и Чибирев, словно тоже видел впервые. Он не устал еще удивляться подарку Германии. Щукина и Чибирева изумляла, однако, не столько щедрость немецкого государства и не столько роскошь зубного протеза («челюсть», сказали бы в России об этом предмете), сколько согласие Лени Телегина подвергнуть свой рот испытанию.
– Ты же молодой. Неужели по-другому нельзя? Неужели у тебя были такие зубы гнилые?
– Были. Гнилые. – Ответил Телегин. – А у тебя нет? – Он водрузил мост на место. – Какая разница. Тут нельзя без зубов.
Некоторое время ехали молча. Чибирев смотрел в окно и видел за стеклом себя, прозрачного, протыкаемого стремительными огоньками. Сказал:
– Это тебе за холокост.
– Знаю, – ответил Телегин. – Сам поражаюсь.
Вышли, чтобы пересесть на другой поезд. По платформе Тепин метался. Изволновался – все нет и нет. Есть! Бросился обниматься с друзьями.
