Я снова постучал в дверь:
— Как, по-вашему, нам следует поступить? Постараться вернуть его или поставить в известность руководство Академии?
Она на минуту смолкла. Не слышно было даже ее дыхания, и я забеспокоился. А потом она вдруг зашлась в пронзительном крике. Такой звук мог вылетать лишь из широко открытого рта, подобного срезу бамбука мосо,[183] и это никак не соответствовало ни ее возрасту, ни телосложению, ни свойственной ей элегантности. Этот контраст заставил ужаснуться. Я боялся, что, приняв всё так близко к сердцу, она может голышом, как жареная лебедушка, повеситься на одном из вбитых в стену гвоздей. На том, где висит рамка с фотографией? Или где календарь? Или где висит шляпа? Первые два слабоваты, последний и слабоват, и коротковат. Ни один не выдержит прекрасное тело тещи, эту красоту, которой не налюбуешься. Опасения мои были явно преувеличены. Но от ее неописуемого вопля я действительно весь похолодел. «Только стуча в дверь, можно заставить ее замолчать».
Я не просто стучал, я пытался уговорить и вразумить ее. Она в этот момент напоминала клубок спутанной верблюжьей шерсти, который не очень-то размотаешь, и пришлось терпеливо приводить ее в чувство четким, ритмичным постукиванием и успокаивающими, как настойка «уцзяпицзю»,[184] речами. Что именно я говорил тогда? Думаю, что-то вроде того, что тесть уже много лет вынашивал желание уйти однажды вечером в горы Байюаньлин, что он готов жизнь положить за вино. Что с ней его уход никак не связан. Что вероятнее всего он найдет Обезьянье вино и тем самым сделает огромный вклад в развитие всего человечества, еще более обогатит культуру виноделия, откроет новую эру в его истории, укрепит дух народа, принесет славу стране и доставит новый источник прибыли Цзюго. Сказал также, что не забравшись в логово тигра, не добудешь тигренка. А где добудешь Обезьянье вино, как не в горах у обезьян? Еще я выразил уверенность, что тесть в конце концов вернется — с вином или без него — и будет жить с ней до старости.
— Да плевать я хотела, вернется он или нет! — взвизгнула она. — Очень надо, чтобы он вернулся! Да пусть не возвращается никогда! Хоть сдохнет в этих горах! Пусть обрастет шерстью и сам станет обезьяной!
От ее слов у меня волосы встали дыбом и прошиб холодный пот. Прежде я лишь смутно подозревал, что отношения у них не сахар и, бывает, они конфликтуют. Но я и представить себе не мог, что она ненавидит тестя больше, чем бедняки-крестьяне помещика, больше, чем рабочий класс — капиталистов. Рухнула вбивавшаяся в меня десятки лет вера в то, что «классовая ненависть весомее горы Тайшань». Это же в своем роде прекрасно, когда один человек способен до такой степени ненавидеть другого, и, несомненно, это в определенном смысле опять же вклад в копилку всего человечества. Это можно сравнить с цветком ядовитого алого мака, распустившимся в болоте человеческих чувств. Если его не трогать, не есть, он существует как одна из форм прекрасного и притягивает к себе больше, чем какой-нибудь милый и безобидный цветок.
Тут теща стала рассказывать обо всех злодеяниях тестя, и каждое ее слово было выстрадано.
— И это человек! И это мужчина! Да он уже много лет относится к вину как к женщине, именно он завел эту гнусную практику сравнивать красоту женщины с вином. Вот питие и заменило секс, и все сексуальное влечение он перенес на вино, на винные бутылки и рюмки… На самом-то деле никакая я тебе не теща, кандидат Ли. И не рожала я ни разу — разве тут родишь! А твоя жена — найденыш, я подобрала ее в мусорном баке.
Вот все и раскрылось. Я выдохнул, словно огромная тяжесть свалилась с плеч.
— Ты, кандидат, человек очень и очень неглупый. Не стал искать соринку в чужом глазу. Должно быть, давно почувствовал, что она мне не родная. Поэтому, думаю, мы с тобой можем стать близкими друзьями, и я расскажу тебе все самое сокровенное. Я женщина, а не каменный лев у ворот Гугуна[185] и не флюгер на крыше и уж тем более не какое-нибудь примитивное двуполое кишечнополостное. Мне хочется всего, чего хочется женщине, но ничего этого я не получаю… Кому есть дело до моих мучений…
