Во тьме сверкнули зеленоватые огоньки, — и не знай он, что это собака, точно подумал бы, что волк. Не в силах сдержаться, он кашлянул несколько раз подряд, и тут в лицо ударил луч фонарика. Закрыв глаза рукой, он открыл было рот, чтобы запротестовать, но луч сдвинулся в сторону и высветил белую каменную могильную плиту. Судя по всему, высеченные на плите большие иероглифы недавно выкрасили ярко-красным, и он даже содрогнулся от увиденного. Надпись прочитать не смог, потому что от красного цвета потемнело в глазах. Свет погас так же внезапно, как и вспыхнул, но перед глазами по-прежнему плясали разноцветные точки, и в мозгу все пламенело, как пылающие в печи сторожки сосновые дрова. Впереди тяжело дышал старик-сторож, барабанная дробь дождя незаметно стихла, и вдруг где-то рядом раздался такой страшный грохот, словно рухнули горы и разверзлась земля. Он даже подпрыгнул. Было непонятно, что это за взрыв, да, собственно, его это не очень-то интересовало. Важно было лишь то, что с того самого момента, когда луч высветил могильную плиту павших героев, его вдруг захлестнула невероятная волна храбрости, а ревность, вызванная пристрастием к вину, порочная бесхребетность «вдовьего вина»,[167] метания и переживания вина любви полностью покинули его, став кислым потом и вонючей мочой. А он преобразился в водку — лихую, как горячий скакун в казацкой степи, стал коньяком — удалым, неудержимым, одновременно изящным и грубым, подобно испанскому тореадору — обожающему риск и острые ощущения весельчаку. Словно набив полный рот обжигающего красного перца, откусив зеленого лука, впившись зубами в сизую головку чеснока, разжевав кусок сухого имбиря или проглотив хорошую порцию черного молотого перца, следователь ощутил себя скворчащим на сильном огне маслом — нет, венком из свежих цветов; он воспрянул духом, уподобившись перышку петуха на краю бокала с коктейлем, и, достав свой пистолет с прелестными, как бутылка «Цюаньсин дацюй»,[168] формами, устремился вперед резкой и коварной, как низкосортная граппа, поступью, словно во мгновение ока вернулся в ресторан «Пол-аршина», открыл пинком белоснежную, как яшма, дверь, нацелил пистолет на шоферицу и сидящего у нее на коленях карлика и — бах! бах! — разнес им головы. Все это было похоже на воздействие знаменитого на весь мир «Даоцзю»:[169] крепкое, со сладковато-терпким вкусом, оно разливается по глотке и желудку, словно острый меч, разрубающий гордиев узел.
2
Брат Идоу!
Твое письмо и рассказ «Урок кулинарного искусства» получил.
Что касается посещения Цзюго, я предварительно уже поговорил с начальством. Отпускать особенно не хотят, ведь я военный. К тому же я недавно получил майора (на две звезды меньше, зато добавилась одна планка, но три звезды с планкой в придачу выглядели бы круче, так что не могу сказать, что очень доволен). Теперь приходится и жить, и столоваться, и заниматься строевой подготовкой вместе с другими бойцами роты, чтобы писать рассказы или «литературу репортажа», которые отражали бы жизнь военных нового времени. Ехать куда-то для сбора литературного материала не очень удобно в смысле документов, хотя последние годы Цзюго бурно развивается и находится в центре внимания. Отказываться от поездки я не собираюсь, буду стараться дальше изо всех сил, благовидных поводов более чем достаточно.
Первый фестиваль Обезьяньего вина в Цзюго обещает стать событием интересным. Надеюсь, когда придет его время, в разгар веселья среди обилия винных паров в рядах шатающихся приверженцев пития с тяжелой головой и ослабевшими ногами можно будет увидеть и мою упитанную фигуру.
В романе, над которым я сейчас работаю, подошел к самому трудному месту. Этот скользкий тип, следователь по особо важным делам, совсем от рук отбился. Даже не знаю, то ли дать ему застрелиться, то ли пусть упьется вусмерть. В предыдущей главе он у меня уже напился. А так как от мук творчества никуда не деться, я взял и напился сам. Но не возрадовался и не воспарил, подобно небожителю, а вот адских пределов насмотрелся по горло. Хорошего там мало.
