В словах старого революционера, в этом повествовании о тяготах и лишениях революционных лет, Дин Гоуэр услышал нотки горечи и обиды. Он хотел раскрыть старику душу, а в результате тот сам стал изливать свое недовольство. Разочарованный, следователь понял, что никто в этом мире правду найти не поможет. У каждого правда своя, и говори не говори — сытый голодного не разумеет. Он встряхнул одежду, соскоблил засохшую грязь, обстучал и оделся. Горячая ткань обжигала кожу, он был на седьмом небе от блаженства. Но в то время как тело погружалось в приятную истому, душу все больше терзали невыразимые страдания. Перед глазами ясно и четко, как на картине, предстали милующиеся в постели голая шоферица и горбатый карлик с ногами колесом и цыплячьей грудью. Будто он когда-то подглядывал за ними в замочную скважину. И чем больше он думал об этом, тем ярче расцвечивалась картина. От тела шоферицы, золотистого, как у жирной самки вьюна, и покрытого влажной слизью, исходит слабый, но неприятный запах. Юй Ичи, весь в бородавках, как жаба, лапает ее всеми четырьмя когтистыми конечностями, в уголках рта у него пенится слюна, он приглушенно поквакивает… Сердце у Дин Гоуэра затрепетало, как лист на ветру, захотелось разодрать грудь, вырвать его и швырнуть ей в лицо… «Шлюха, шлюха, мерзкая шлюха!» И вот ему ясно представляется развитие событий: величественный, словно мраморная статуя, следователь носком туфли распахивает кремовую дверь. Его взору открывается большая кровать — кроме нее там ничего и нет, — на которой застыли шоферица с Юй Ичи. Тот жабой скатывается с кровати — все брюхо в отвратительных красных пятнах; он стоит в углу и трясется мелкой дрожью — цыплячья грудь, горб, как у верблюда, ноги то выворачиваются колесом, то сходятся в коленках, непомерно большая голова, побелевшие глаза, нос крючком, безгубый рот, редкие желтоватые зубы, черная впадина рта, из которого несет какой-то жуткой гнилью, большие, тонкие, как пленка с бобового молока, высохшие и подергивающиеся, почти полупрозрачные уши желтого цвета, черные руки, как передние конечности у орангутана — чуть не до полу, все тело покрыто густой шерстью, пальцы на ногах скрюченные, при этом их больше чем надо, да еще и черный детородный орган — как у осла.
— Как ты могла лечь в постель с таким уродом?! — не владея собой, вслух выкрикивает он.
— Что ты такое говоришь? — бормочет почтенный Цю. — Что ты, мать твою, сказал?
У большого рыжего пса вздыбилась шерсть на загривке, он угрожающе залаял.
…Она испуганно вскрикивает и, пытаясь прикрыться, суетливо натягивает на себя одеяло — такое часто видишь в кино; она дрожит, и как раз в этот момент его взгляд падает на такую знакомую плоть… такую пышную… упругую… благоухающую… Сердце просто кровью обливается — какая трагедия! В глазах мерцают синеватые отблески, стальной синевой отливает окаменевшее лицо, презрительная усмешка, холодок по коже… Он достает пистолет, палец ложится на курок, изящное движение, легкий взмах, прицел — бабах! — звучит выстрел. Зеркало за спиной Юй Ичи разлетается вдребезги, сверкающие осколки со звоном рассыпаются по полу, карлик падает. Следователь прячет пистолет в кобуру, не говоря ни слова, выходит из комнаты — ни в коем случае не оборачиваться! — и уверенной поступью покидает ресторан «Пол-аршина». «Прости, прости меня!» — горестно взывает она, стоя на коленях и чуть прикрывшись одеялом, — не оборачиваться, ни в коем случае не оборачиваться! И вот он уже шагает по залитой солнцем улице в потоке людей, все смотрят на него — мужчины, женщины, старики, старухи, в их взглядах — почтительность и страх… Вон одна, похожа на мать как две капли воды, в глазах слезы… «Дитятко, — лепечет она трясущимися старушечьими губами, — дитятко мое…» Девушка в длинном белоснежном платье — по плечам рассыпались золотые пряди — протискивается сквозь толпу, ее глаза под густыми загнутыми ресницами блестят от слез, грудь взволнованно вздымается; задыхаясь, она пробирается через людское море, которому нет конца, и зовет чарующим, полным мольбы голоском: «Дин Гоуэр! Дин Гоуэр!» — но Дин Гоуэр не оборачивается, не смотрит по сторонам, он уверенно идет, печатая шаг, — только вперед, навстречу солнцу, навстречу лучам зари — и в конце концов сливается с алым диском…
