Теперь Зубейда потребовала от певицы нового чуда – обратить мысли ее непутевого сына к женщинам. Но, видно, Всевышний отпустил Ариб удачи лишь на одного страждущего – и аль-Амин не вошел к ней.
– Он ее даже не потискал, – мрачно откликнулась Ситт-Зубейда на вопрос Мараджил.
А та вдруг щелкнула пальцами и засмеялась:
– Пожалуй, сестричка, я знаю что делать!
– Улыбаешься, как лиса-шейх, – проворчала мать халифа.
– Да буду я жертвой за тебя, о Зубейда! – воскликнула Мараджил, складывая искрящиеся от драгоценных камней ладони. – Выслушай меня!
– Ааа, – безнадежно отмахнулась широким рукавом Зубейда.
– Наряди ее в мужскую одежду, – хитро прищурившись, сказала Мараджил.
– Что-ооо?
– Ее и еще с десяток рабынь постройнее. Убери им волосы под чалмы, завей, как юношам, локоны на висках, надень на них длинные кафтаны – и пусть туго перепояшутся кушаками.
– Ну да, и задницами пусть крутят, – недоверчиво буркнула Зубейда.
– А что? – захохотала парсиянка. – Говорят, такую штуку придумал правитель Хорасана Мубарак аль-Валид. Он тоже был большим охотником до евнухов и мальчиков и, чтоб заиметь, наконец, сына, завел себе харим из гуламийат!
– Кого-кого?
– Гуламийат, девочек-мальчиков, – сверкнула зубами Мараджил.
– Вы, парсы, такие затейники, – скривилась, как на лимон, Ситт-Зубейда – но и задумалась тоже. – И что, заимел этот… как его… аль-Валид сына?
Улыбка смылась с лица Мараджил, как песок с мрамора фонтана:
– Это одному Всевышнему известно.
В ответ на удивленно поднятые брови Зубейды парсиянка тихо пояснила:
– Во дворце тогда перебили всех до единого. Если какая из них понесла и разродилась, мы этого никогда не узнаем.
– Когда тогда? – непонимающе сморгнула мать халифа.
– Когда ваш цепной нелюдь взял Нишапур, – зло скривилась парсиянка.
– Чего это он наш? – тут же взвилась Зубейда. – Он такой же наш, как и ваш!
– А кто его поймал? Кто сюда привез с края света? – Мараджил злилась все сильнее и сильнее.
– Он ваш Мерв спас, между прочим! И Фейсалу! – не сдавалась Зубейда.
– Ну да, а потом раскатал Нишапур, Нису и Самлаган по камешку, – мрачно проговорила парсиянка. – По приказу, между прочим, твоего дяди.
– Мой дядя тогда еще в игрушки играл, – насупилась мать халифа.
– Значит, бабка твоя для нас расстаралась, – сверкнула глазами Мараджил.
– Оставим этот спор, – тихо отозвалась Ситт-Зубейда. – Написал калам, как хотел Всевышний, и тут ничего не изменишь.
– Слыхала я нечто иное, – процедила парсиянка. – Это правда, что вы хотите будить свое чудище?
– А ты, я смотрю, в хадж не собираешься? – вкрадчиво осведомилась Ситт-Зубейда – она начинала терять терпение.
Мараджил быстро прикусила язык.
Что тут ответишь? Скажешь – не пойду, потому как глупость и оскорбление огня Хварны этот ваш хадж? А скажешь – пойду, так чего доброго придется и впрямь садиться на верблюда и брести через безводную пустыню к этому их глупому Камню. Поэтому Мараджил только поклонилась со словами:
– Сказал посланник Всевышнего, мир ему и благословение: «Если ты ищешь сокровищ, то нет сокровища лучшего, чем доброе дело».
Насмешливо скривив губы, Зубейда глядела на склонившиеся к самому ковру перья на шапочке Мараджил. Дождалась, пока парсиянка вынырнет из поклона и проведет по лицу ладонями. И, наконец, ответила – не отпуская с лица недоброй усмешки:
– Недаром сказал Али – да будет с ним мир и благословение Всевышнего! – «Уготован рай для сдерживающих гнев, прощающих людям. Поистине, Господь любит делающих добро!»
Мараджил покорно закивала, отчаянно звеня серьгами. Мать эмира верующих и впрямь могла отправить ее в паломничество – месяц зу-ль-хиджа наступал еще не скоро, но обещал быть таким же опасным, как и пора хаджа нынешнего года. Мараджил не хотела стать пищей для шакалов пустыни – или, того хуже, рабыней, мелющей зерно бедуинам или карматам, которой по ночам раздвигал бы ноги каждый желающий.
– Возьми шербету, сестричка, – наконец, благосклонно улыбнувшись, сказала Ситт-Зубейда.
Под стук серебряной ложечки о чашку драгоценного стекла мать халифа задумалась снова. И, наконец, решилась:
– Я знаю, что вы, парсы, славитесь мстительностью и упрямством. Как у вас говорят? Стоять на своем, словно ступил обеими ногами в один башмак?
