— Вы упускаете из виду одно, — сказал Ульдемир. — Все мы — мертвые люди, в отличие от вас. Но если хотите, я соберу экипаж.
* * *
Они входили в научный салон странно: каждый по-своему, но было и что-то общее, неопределенное — входили словно в чуждый мир. Усевшись за свой стол, Шувалов смотрел, как они возникали тут, в раз и навсегда определенном порядке: видимо, была у членов экипажа какая-то своя, всеми признанная иерархия, хотя нельзя было понять, по какому именно признаку они оценивали самих себя и друг друга.
Первым вошел Иеромонах, остановился в двух шагах от двери, привычно повел глазами в правый дальний от себя угол салона — там ничего не было, — поклонился, сел в конце стола, сложил руки на животе и замер. За ним вступил Питек — быстро и бесшумно, мгновенно окинул салон взглядом — можно было поручиться, что ни одна мелочь не укрылась от взгляда и запечатлелась в памяти, — шагнул вперед (казалось, ворс ковра даже не проминался под его шагами) и сел рядом с Иеромонахом. Затем появился Рука; момента, когда он вошел, Шувалов не заметил: вдруг возник, сказал, не кланяясь: «Вот я», упруго пошел к столу и сел напротив Никодима, иеромонаха. Грек пересек салон, не останавливаясь у двери, лишь поднял приветственно руку, серьезный и сосредоточенный, сел, обвел взглядом всех и опустил глаза. И наконец Уве-Йорген: остановился у двери, резко нагнул голову, здороваясь, и щелкнул каблуками. Улыбнулся, как показалось Шувалову, чуть вызывающе, но возможно, на самом деле это было и не так, — и сел, отодвинув кресло от стола, закинул ногу на ногу, поднял голову и стал глядеть в потолок. Капитан Ульдемир кивнул Шувалову: можно было начинать.
* * *
— Я попросил бы вот о чем, друзья мои: пусть каждый не только сообщит свое решение, но и по возможности мотивирует его.
— Никодим, — сказал капитан. — Прошу.
Иеромонах усмехнулся.
— На все есть воля, — сказал он.
Наступила пауза. Потом Шувалов сказал:
— Ну, пожалуйста, мы ждем.
— Я все сказал, — ответил Иеромонах.
— Ах да, понял… — проговорил Шувалов, смутившись.
— Второй пилот! — вызвал Ульдемир.
— Смелый рискует сразу, — сказал Питек, — трус уклоняется. Трус гибнет первым. У меня все.
— Инженер?
Гибкая Рука встал.
— Не надо думать о себе. Надо — о племени. — Он смотрел на Шувалова. — Это твое племя. Думай. Мы выполним.
— Штурман, твое слово.
— Мы стоим там, — медленно молвил спартиот, — откуда нельзя отступать. Иначе люди будут смеяться, вспоминая нас. Даже если их не останется — будут смеяться.
— Кто же? — не понял Аверов.
— Однажды я уже погиб, — сказал грек. — И я тут.
— Уве-Йорген?
— Я рыцарь, — ответил тот. — У меня может быть только один ответ, профессор. Но мне хотелось бы слышать мнение нашего капитана.
— В молодости, — сказал Ульдемир, не обидевшись за некоторое нарушение этикета, — я прочитал у одного писателя хорошие слова: что бы ни случилось, всегда держите в лоб урагану.
Уве-Йорген удовлетворенно кивнул.
Несколько секунд продолжалось молчание. Потом Шувалов поднял голову.
— Капитан, в таком случае прикажите начать монтаж установки. Сейчас же, а не тогда, когда предполагалось.
Гибкая Рука резко повернул голову:
— Еще до торможения? Опасно, профессор! При перегрузках…
Шувалов покачал головой.
— Понял! — воскликнул Уве-Йорген. — Перегрузок не будет, не так ли? Атакуем с ходу?
— Так будет лучше, — сказал Шувалов. — Если мы сохраним теперешнюю скорость, выбросы могут и не зацепить нас. Если только вы обеспечите точность наведения при движении по касательной.
— Чему-то ведь мы все же научились, — сказал Питек.
— Разговоры! — сказал капитан Ульдемир. — Приступить к монтажу! Хвалиться будем потом.
* * *
Ощущение опасности, как ни странно, придало людям бодрости. И в первую очередь — экипажу: опасность — это было что-то из прошлого, из молодости, из той жизни, которую они (каждый про себя) считали единственной настоящей. Для ученых чувство непрерывной угрозы явилось чем-то совершенно новым: переживать такое им не приходилось. В первые дни непривычное ощущение их тяготило; потом, неожиданно для самих себя, они нашли в нем какой-то вкус. Им стало казаться, что новая жизнь, жизнь в опасности, отличалась от прежней, спокойной, как морская вода от водопроводной: у нее был резкий вкус и тонкий, бодрящий запах, заставлявший дышать глубоко и ощущать каждый вдох как значительное и радостное событие.
