Мы медленно шли, и вдруг странное ощущение нереальности происходящего овладело мною. Рассудком я понимал, что все это есть на самом деле — звезда Даль, планета, ее странное маленькое человечество, наш корабль на орбите — адская машина со взведенным механизмом — и угроза гибели, нависшая надо всем. Понимал — и все же не мог заставить себя поверить в подлинность фактов и необходимость действий. Сейчас подлинным было другое: летний день, запах леса, пересвист птиц, листья папоротника, бьющиеся о колени, и томление духа, и Анна, шедшая рядом.
Мысли, как вода, копившаяся в лужице, все поднимались и поднимались, и нашли местечко пониже, перелились и побежали не туда, куда было бы нужно, а туда, куда вел уклон. Я вдруг поймал себя на том, что привычно думаю о себе и Анне, и о нашей жизни, совместной и долгой — все равно, здесь или на Земле; я видел нас в разных ситуациях, они были когда-то пережиты мною, только не с ней, а вот теперь я брал эти готовые положения и подставлял в них Анну, и пытался представить, как будет она в них выглядеть. Это походило на сцену, когда ты распахиваешь гардероб и начинаешь примерять на пришедшего с тобой человека платья и шубки, оставшиеся от кого-то другого, не думая о том, что человек хочет вовсе не этого, он хочет своего, что никогда не было чьим-то чужим, и не понимает, что разница тут чисто воображаемая… И, может быть, поэтому наши с Анной разговоры могли течь бесконечно — но как только я пытался свернуть в нужную мне сторону, она мгновенно уходила в себя, и я ничего не мог с ней поделать. Если бы у меня было время и не было других забот, я, наверное, успел и сумел бы понять, о чем думает Анна и что чувствует, и почему на одни темы разговаривает, а на другие — молчит, и что мне надо сказать и сделать, а чего ни делать, ни говорить не надо. Тут трудно полагаться на интуицию, как это обычно делается, — любовь, мол, подскажет; любовь всегда занята сама собой настолько, что ничего подсказывать не собирается. Да, было бы время и не было бы забот — но никто не предоставляет нам отпусков для любви, не выключает на это время из жизни; и жаль.
Вот такие мысли булькали у меня в голове, и я, конечно, не сразу понял, о чем заговорила Анна, и не сразу стал внимательно слушать.
—..Я бы хотела, чтобы у меня было много-много детей. Семеро. Ну пусть трое.
Я пожал плечами.
— Пожалуйста, — сказал я самоуверенно. — Это вовсе не самое трудное.
— Ты не понимаешь. Кто же даст мне семерых? У нас даже второго получают очень не скоро.
— У нас, на Земле, это происходит иначе. Правда, там тебе придется рожать их самой.
— Знаю, ты говорил уже… Ты думаешь, я попаду на Землю?
— Все должны попасть отсюда на Землю. Иначе — гибель.
Но я произнес это таким тоном, словно гибель, грозившая всем, была условной — чем-то вроде игры, в которой погибший через несколько секунд снова вскакивает, чтобы принять участие в очередном туре.
— Не знаю… На Земле… Не представляю, как там. Мне кажется, там нехорошо. У нас тут лучше. Не надо на Землю. Надо, чтобы тут, у нас, ребятам разрешили придумывать, что они хотят, а нам — иметь столько детей, сколько нужно каждой, чтобы она была счастлива. И не надо никуда ехать. Я не хочу на Землю.
— А как же я?
Анна нахмурилась.
— Ты? Ну, если захочешь, сможешь остаться здесь…
— С тобой?
Но это в последние дни стало запретным направлением.
— Я сама не знаю. Не надо об этом.
— Нет, давай все-таки… Ты меня не любишь?
— Знаешь, что-то прошло, пока тебя не было… Нет, не хочу говорить.
— Тогда, может, мне лучше совсем уйти?
Я говорил это, словно действительно мог уйти — сесть на поезд и уехать куда-то. Но здесь не было поездов, и никуда я не мог уехать — от корабля, от товарищей, от нее…
— Нет! Мне с тобой хорошо.
— Но тогда почему же нам не…
— Хорошо так, как есть. Не хочу, чтобы было иначе.
— Так не может продолжаться долго.
— Ах, не знаю, я прошу — не надо об этом. Мне самой непонятно. Но если ты думаешь, что тебе надо уйти, — уходи. Мне будет горько, но — уходи…
Для продолжения разговора следовало бы сказать: и уйду. Сейчас возьму и уйду. И больше мы с тобой никогда не увидимся. Но уйти было некуда.
