В квартире Аршака Мартиросовича в многоэтажном доме с башенкой на Московском проспекте неподалеку от Парка Победы перебывал весь наш класс. За хозяйством приглядывала тетка Левона, двоюродная сестра отца, полная женщина, одетая всегда в черное, — вся семья ее погибла во время войны.
Нас, нахимовцев, она всегда встречала приветливо, в просторной гостиной накрывала стол и следила, чтобы мы как следует ели. Мне еще никогда не приходилось бывать в таких домах: резная, на гнутых ножках мебель, картины, пианино, телевизор, много книг и различных вещиц из Японии и Китая. Был даже самурайский меч, самый настоящий. Левон утверждал, что меч в воздухе рассекает бумагу. Мы не пробовали, а вот китайские сигареты тайком курили.
В нахимовском училище я учился кое–как, пятерки были только по математике и физике, с русским и литературой дела шли плохо, плелся на троечках, читал мало, и интерес к литературе появился лишь много лет спустя. Над моими сочинениями по литературе хохотал весь класс, когда воспитатель читал их вслух. Особенно понравились строки: «По Австралии шкандыбали страусы, а на ногах у них были огромные музули». Впрочем, потешались, оглядываясь. Кулаки у меня уже тогда были чугунные. А Левон шел круглым отличником — все предметы давались ему легко, хотя на самоподготовке вроде бы не корпел, как другие зубрилы, тайком от старшин почитывал книжки о путешествиях, раза два он побеждал на областных математических олимпиадах. Кликуха у него была соответствующая — Пифагор.
«Питоны» — так называли нахимовцев, которые малолетками поступили в училище, — в основном ребята, потерявшие в войну родителей, для которых казенный кошт стал единственным шансом выжить и получить образование. Профессорских сынков и морских начальников — единицы. Позже в училище стали набирать ребят постарше, уже с седьмого класса, права носить высокое звание «питон» они не имели и именовались просто воспитанниками или нахимовцами.
Обстановка в училище царила сурово–дружелюбная. Истеричным дамочкам из сообществ солдатских и матросских матерей и разного рода блюстителям прав человека, дня не прослужившим в армии, порядки в училище тех времен показались бы жесткими. Нахимовцы не только учились, но и стояли в нарядах, участвовали в повседневных и авральных приборках, чистили картошку огромными лагунами, а вечерами печатали шаг и пели строевые песни. Из нас бережно, но твердо готовили мужчин, воинов, а не хлюпиков, «отмазаться» от армии считалось позором.
Кормили неплохо, но растущий организм требовал, чтобы в топку все больше подбрасывали калорий. Жрать хотелось постоянно. Лучшими местами общественной деятельности считались хлеборезка и камбуз — там при определенной изобретательности можно было кое–что перехватить, а заодно обеспечить и товарищей. Редкие посылки от родственников делились строго поровну, самыми страшными пороками считали доносительство и подхалимаж, любимчики, стукачи в училище долго не задерживались, и столь необходимый для флота постулат: сам погибай, а товарища выручай, — выковывался в уличных драках с гражданской шпаной, когда в ход шли ременные бляхи и подсобные средства.
Имена и прозвища преподавателей и прямых начальников помню до сих пор. И оттуда, из затянутого дымкой далека, до меня доносится голос командира нашей роты, фронтовика, капитана третьего ранга Кокшева по прозвищу Кока: «Э-э, Старчак, что ты ползешь, как вошь по мокрому пузу? Гляди веселей, свисти соколом!»
Кока научил нас, огольцов, заправлять койки, держать иглу, гладить, швабрить палубу, — кроме него, научить нас было некому. Он многим заменил отца, мать, дедушку и бабушку, и именно от него мы, старшеклассники, узнали, что сделать, чтобы во время увольнений в город «не намотать на винт», и, вообще, как вести себя с дамой.
Среднего роста, крепко скроенный, стриженный под ежик, Николай Николаевич Кокшев, острого взгляда которого, не говоря уже о зычном голосе, боялись даже самые отчаянные «питоны», вечерами заходил в спящие кубрики, поправлял мальчишкам сползшие одеяла, а если кто–то из пацанов начинал метаться на койке, переживал страшный сон, подходил и гладил по голове. Другой личной жизни у Коки не было.
