Поскольку, с одной стороны, вполне очевидно, что Сибирь находится в Азии. С другой стороны, столь же очевидно, что и Иркутск, и Владивосток (не говоря о Красноярске и Новосибирске) ну никак не азиатские города. Включенность Сибири в общероссийскую (и общеевропейскую) инфраструктуру — тоже очевидна[38].
Отмечу, что сегодня и грузинская, и армянская, и турецкая география настаивают на включении этих стран в Европу. Потому что они реализуют европейский тип развития. И это не менее справедливо, чем перемещение границы «сквозь Россию». Для современных грузин стать европейцами так же важно, как для нас — в XVIII в.
К началу XX в. мало кто сомневался, что Европа простирается «от Дублина до Санкт-Петербурга»[39]. Марк Твен, живописуя зверства американской военщины на Филиппинах (вероятно, тот самый идеал «демократии», восхищаться которым и заимствовать который нас так настойчиво побуждают), отмечал, что ничего подобного никогда американцы не посмели бы ни в одной стране Европы — в числе которых называет и Россию[40]. А. Тойнби прямо писал, что благодаря России Европа достигла Маньчжурии[41]. Величественная, космически масштабная картина. Воистину — Европа развернулась, как свиток… Естественно, происходящее находило свое отражение и в идеологии, и в массовой психологии народа.
Петербург был зримым воплощением этой идеи. Почему? Вот это вопрос более сложный. В архитектурном отношении он не более «европейский», чем Мариуполь, Одесса или Севастополь. И менее «европейский», чем Дерпт или Рига.
Европейские обычаи? Западный строй жизни? Да не было этого! Еще при Николае I по городу в б утра шли солдаты, били в барабаны. «Вздуть огонь!» Вечером — тоже солдаты. «Гаси огонь!» Можно привести десятки не менее пикантных деталей.
Петербург был Европой только в сравнении с Москвой, со старинными, но обветшавшими городами старой Московии: Владимиром, Новгородом, Тверью, Калугой[42] …
Это были те новые мехи, в которые со времен Петра Российская империя старалась налить вино новой Империи — европейской, по понятиям большинства образованных русских того времени. Причем вставать и ложиться спать по команде, крепостное право и ношение блюд по чинам — все это совершенно не мешало им вполне искренне считать Петербург если не «парадизом» — то уж наверняка филиалом Европы.
Идея могущества человека
Санкт-Петербург невозможно понять без еще одной идеи… Он — символ обладания пространством, образ господства человека над стихиями. Возможно, именно эта идея объясняет — зачем Петру нужна крепость именно в устье Невы? Ведь строили Петербург в заведомо самом гиблом, трудном месте, с самым максимальным напряжением. Строили в пространстве, которое давно освоили, где вели хозяйство, но в котором избегали строить большие сооружения и тем паче города — и финны, и славяне, и немцы, и шведы. Все взятые Петром крепости, напомню, как раз находятся в «крепких» местах финского побережья.
Петербург действительно построен там, где строить было нельзя, невозможно. Само бытие здесь города символизирует идею, блистательно выраженную все тем же детским писателем Алексеевым: «Небывалое бывает».
А народная молва, все существующие мифы только усиливают это мнение. Построили, мол, в безлюдных дебрях, на нищих почвах, где и леса-то не росли, невзирая на ужасный климат! При строительстве города погибли десятки тысяч людей, а вот все равно его построили!
Зачем нужно преувеличивать пустынность места, расписывать трудности строительства, называть совершенно фантастические цифры якобы погибших при строительстве? Только с одной целью — сделать возведение Петербурга еще более невероятным, сказочным, нарушающим естественный ход событий. Для того, чтобы Петербург еще более зримо, еще более рельефно воплощал идею власти человека над природой.
Идея: своя или привозная?
Легче всего, как это водится в России, кивнуть на иностранное влияние: мол, проникла в сознание Петра зловредная идея европейцев о власти человека над природой, о всевластии творца, мастера над материалом. И вот возжаждал он, наивный Петр, владычества над заливающими низкие земли морскими и речными стихиями… Наверное, и это тоже было. Но ведь и в «чисто русском» пласте средневековой русской культуры без всякого тлетворного влияния Запада жила идея овладения пространством.
