Компрессы снялись быстро и безболезненно. Они отошли без обычного аккомпанемента воплей и заглушенных стонов, без всяких затруднений, и Дж. М. весело улыбался, забыв о болях в ободранной мокнущей правой руке, наслаждаясь отсутствием болей в левой. Мне хотелось бы там быть в это время. Я увидел бы громадного Дэва, на голову выше всех окружающих, — как он, безмолвный и недвижимый, стоял и смотрел на эту чудесную левую руку, как он переводил взгляд на страшную правую, потом снова на левую, и как он начинал медленно соображать, что перед ним нечто такое, чего еще никто никогда не наблюдал в дьявольский истории лечения ожогов.
Левая рука Дж. М. почти совсем не опухла. Из нее ничего не сочилось. Она была суха. Она была черного цвета. Как будто была одета в черный, непроницаемый панцырь. Дэв наклонился и слегка потрогал больную руку… Прижал немного сильнее, а потом ткнул уже, как следует, и спросил:
— Больно?
Дж. М. улыбнулся и ответил:
— Нет, доктор, совершенно не больно.
Так одержал Дэвидсон свою первую победу над болью. В это утро он положил вместо борных танниновые повязки и на правую и на левую руку Дж. М., смазал ему танниновой мазью лицо, голову и окружность безресничных и безбровых глаз. И, конечно, между 8 и 10 мая он перевел на танниновые повязки всю шестерку остальных злополучных товарищей Дж. М. Это был триумф. В течение часа бесцветный раствор таннина, которым сестры поливали компрессы, впитался в раздраженную, ободранную кожу этих больных; кожа сделалась сначала коричневой, потом начала затвердезать и, наконец, приняла совершенно черный цвет. Что было особенно приятно для Дэва, — это то, что через час никто из них уже не нуждался в морфии. И ни один из них не погиб. Но не следует, все же, увлекаться первыми успехами и спешить с выводами. Ведь, в конце концов, это только первая семерка больных. Даже если считать, что, судя по силе ожогов, трое из них должны были бы умереть, то все-таки семи случаев еще недостаточно.
Но вот стряслась беда.
15 июня карета скорой помощи, завывая сиреной, привезла Дэвидсону рабочего, который имел оплошность свалиться в чан с кипятком. Его тело было покрыто ожогами, начиная от первой до самой глубокой третьей степени. Площадь ожогов занимала около сорока четырех процентов всей поверхности тела. По всем прошлым данным, этот человек безусловно должен был умереть.
Был пущен в ход таннин, и через некоторое время кожа на месте ожогов покрылась коричневой, затем черной, затвердевающей и успокаивающей боли чешуей… Не забавно ли, что только обожженные части тела принимали черную окраску, а вся остальная здоровая кожа выделялась белыми участками с зазубренными краями, напоминая карту Европы… Прямо поразительно, как быстро этот человек оправился от первого нервного потрясения. Ему не требовалось морфия, и он не выказывал никаких признаков начинающегося отравления, которое несомненно должно было его убить. День шел за днем, развертывая совершенно невиданную раньше картину болезни. Никакого отравления, никакой лихорадки, которая должна была уже свирепствовать во-всю. Можно было где угодно, без малейшей боли, трогать этот, черно-коричневый кожаный панцырь, можно было смело подвергать этого человека действию воздуха. Прошло пять дней, и единственная перемена заключалась в том, что этот, защитный слой делался все чернее и чернее.
Короче говоря, этот человек лежал без температуры, без бреда, с прекрасным самочувствием, в то время как он уже должен был быть мертвым.
Но если жизнь его теперь была спасена, то как все-таки удалить с него эту дьявольскую черную кору? Вот над чем стали ломать головы Дэвидсон со своим помощником Элленом. Эта кора спасла ему жизнь, — в этом не могло быть ни малейшего сомнения, — но она выглядела не весьма благообразно. В таком наряде едва ли можно было показаться в обществе, хотя бы и в обществе детройтских рабочих. Что-то нужно было предпринять. Позвольте, да ведь можно отмочить эту чешую добрыми старыми борными компрессами… Ну-ка, сестра, тащите-ка побольше перевязочного материала и борного раствора! Приказание выполнено… Вмешательство было вполне успешным…
