Мы приехали в Уайтхол и зашли поговорить в комитет по борьбе с засухой. Нас встретил старый солидный фермер Шредер. Представитель Великого белого отца, Говард Гунтер, приехал, конечно, им помочь. И Шредер стал рассказывать:
О сотнях фермеров, с месячным доходом в пять долларов; все остальное шло банкирам и казне…
О фермерах без сена, но имеющих еще средства для покупки сена по двадцать пять долларов за тонну…
О громадной группе фермеров — «вот он, список, смотрите», — сказал Шредер, — у которых доходов нехватает даже для уплаты процентов по закладным…
О фермерах, заложивших все на свете, кроме скота; они просят о займе, в котором им отказывают, потому что они еще не совсем погрязли в долгах, еще не совсем банкроты.
— Мы с женой дали себе клятву, — говорил один из них, — никогда не закладывать коров. Если мы потеряем все на свете, то сможем все-таки с детьми пить молоко от собственных коров.
Но у него нет сена, а тонна сена стоит двадцать пять долларов. А долларов у него тоже нет…
— Вы знаете, мистер, от всего, что здесь творится, можно с ума сойти, — сказал старик Шредер.
Говард его успокаивал. Правительство, конечно, позаботится о кормах для скота. «А как с деньгами?» спросил Шредер. — Ну, что же, они получат заем, — ответил Гунтер. «Ах, мистер, и так уж достаточно займов», сказал Шредер. Гунтер пошел на уступки. — Ну, ладно, не волнуйтесь; может быть, мы дадим заем, а потом забудем о нем.
И тут у Шредера вырвалась наружу вся горечь, накопившаяся в нем и в тысячах, сотнях тысяч других американцев, подобных ему, настоящих работников, настоящих производителей, которые наживают не богатства, а одни только долги…
— Недалеко уж то время, когда все долги будут забыты… — сказал старый фермер.
Примите во внимание, что это сказал консервативный человек, опора общества, ответственное лицо, — разве Шредер не член сельского комитета по борьбе с засухой? И это существеннейшее замечание о забвении всех долгов вырвалось у него как бы невзначай.
VI
После всего, что нам пришлось видеть и слышать в этот ужасный день, вполне естественно желание немного рассеяться и отдохнуть. И вот вечером, часам к одиннадцати, мы все, страшно усталые, собрались в маленькой, захудалой гостинице в Гудсоне — немного освежиться. И таково магическое действие алкоголя, что вскоре и пыль, и страдания разоренных борцов с пылью стали забываться.
Я хорошо помню, как талантливый профессор К. Л. Хэч сказал мне, что все виденное нами в тот день было не исключением, а лишь показателем того, что американцы, потеряв былую независимость, свободу и равенство, вступили в сумеречную полосу крепостничества. Подарив мне эту мысль, профессор удалился на покой, как и подобает благоразумному человеку. А мы продолжали пить и болтать, и большой Крис Кристенсен без конца говорил о том, что в Америке никогда не было перепроизводства молока, а было только недопотребление, а я все спрашивал, как могут матери этих несчастных заморышей покупать молоко, если у их мужей отнята возможность зарабатывать деньги. Говард Гунтер спросил, читал ли я когда-нибудь библию и слышал ли я что-нибудь о «годе отпущения грехов»?
«И прославлен будет пятидесятый год, и объявлена свобода по всей земле и для всех живущих на ней. И великое веселие вам будет и возвратится каждому владение его».
Так мы посиживали в маленькой захудалой гостинице в Гудсоне, и был уже поздний час, когда солидный декан Крис удалился на покой. За столом остались: Говард Гунтер, Арли Мэкс — гигант, рядом с которым Крис казался пигмеем, — и я. Я спросил Говарда, насколько, по его мнению, серьезно старый фермер в Уайтхоле говорил насчет того, что все долги будут прощены или забыты.
Заснул я, думая о том, когда же, наконец, рабочие и фермеры, — созидатели богатства Америки, — вырвут себе вечный, нескончаемый год веселия и отпущения грехов.
VII
В 1918 году у всех американских солдат была манера говорить, что их боевой участок самый тяжелый. Точно так же в Висконсине, в районах засухи, каждый окружной агент — сам по себе вполне достойный американец — обычно говорил:
