— Олеся.
— А меня — Гриша. Знаешь что, Олеся, ты не ходи больше за ягодами в лес…
— Бронь боже! Бронь боже!
— Да ты подожди, ты ж не знаешь, что я хочу сказать… У меня есть целый злот…
Черные тонкие брови девочки высоко поднялись. Глаза раскрылись широко, удивленно и стали еще чернее, а в уголках их сверкнули слезы.
— Сколько тебе надо на лекарство?
— Ты что? Ты что? — девочка заплакала. — Думаешь, я такая, что если не дать мне денег, то все скажу? Это все так думают. Если батрак, так уж… Если живет в бараке, так уже и не человек!
— Олеся! Да нет, ты не знаешь, чего я хочу. Ты понимаешь… Эта курносая шинкарка надула меня и все время будет надувать.
— При чем тут шинкарка?..
— Да ты ж послушай. Ну не плачь. Я продал ей два кошика черники. Она покупает по злоту, а продает в Пинске по пять… Так лучше ты продашь мой кошик ягод, когда поедешь в аптеку. И со мной рассчитаешься, и тебе останется.
Девочка повеселела, вытерла слезы.
— Ну так я могу продавать хоть всегда. Ты собирай и приноси мне, а я буду возить на лодке.
— Ты умеешь грести?
— Не хуже любого хлопца! Ой, как ты разорвал рубашку!.. Дай зашью.
— Не надо. Мама зашьет, — отказался Гриша.
— Пока домой дойдешь, все плечо вылезет. Полотно старое, так и плывет, — по-хозяйски сказала Олеся, уже держа в руке иголку с ниткой, вынутую из ворота платья.
Шила она так быстро, что Гриша не успевал следить за мелькающей иголкой. Перекусила тонкую суровую нитку. Гриша глянул на плечо и удивился. На месте дырочки теперь появилось круглое серое пятнышко, словно каким-то чудом был воткан в рубашку кусочек нового полотна.
— Олеся, беги домой. Через болото. Вечером я занесу тебе ягоды.
— Нет, лучше я сама выйду на дорогу, когда ты будешь гнать коров. А то соседки такие глазастые…
Олеся ушла, а Гриша, задумавшись о ее горькой участи, незаметно для самого себя выгнал стадо на другую полянку, посредине которой было заросшее бурьяном и березками пепелище сгоревшего когда-то домика лесника, деда Олеси.
Гриша устроился на бугорке и начал плести кошик. На середине пепелища уныло чернела высокая печная труба: сама печка, сделанная из сырца, давно раскисла от дождей. Гриша встал, крадучись подошел к развалинам печи и заглянул снизу в черное горло дымохода. Высоко, будто в небе, увидел серую былинку. Теплый воздух струями рвался в трубу снизу и, выходя вверху, шевелил сухую одинокую травинку. Внимательно прислушиваясь к звону былинки, подросток старался угадать, чем лучше всего удалось бы передать этот тихий, но выразительный звук.
За развалинами Гриша срезал ветку бузины. На ходу сделал сопилку. И начал подбирать звуки, похожие на звон сухой былинки. А когда подобрал, заиграл что-то печальное, никогда раньше не слышанное.
Сопилочка то жалобно вздыхала, то переливалась на самых высоких нотах, а то вдруг совсем затихала.
Ветер, воющий в трубе, казалось, нашептывал ему что-то давно позабытое людьми. Гриша играл обо всем этом на дудочке. А бегающий по лесу прохладный ветерок подхватывал песню и разносил по всему свету. Лес шумел теперь еще жалобней и тревожней…
Гриша так увлекся, что, когда недалеко от него зашуршали кусты, вскочил от испуга. Из лесу на поляну вышел человек в сером полотняном костюме и соломенной шляпе, сделанной по-городскому — макушка маленькая, а поля большие. В руке у него был кошик, полный грибов.
«Какой-то пан! Зачем он сюда идет?» — встревожился Гриша.
Незнакомец заметил его испуг и весело заговорил:
— Не бойся, хлопчик. Я новый учитель. Меня зовут Александр Федорович. Я знаю, ты живешь на середине села, возле груши.
Гриша кивнул, но не сказал ни слова.
— А как тебя зовут? — спросил учитель.
— Бардзо проше, пане учитель. Дзень добжи, пане учитель, — стянув с головы брыль, поспешно заговорил Гриша по-польски, как положено говорить с панами. — Бардзо проше…
— Кто это тебя так надрессировал? — улыбнулся учитель. — Со мной говори по-своему, по-украински. Ты же украинец?
— Украинец, бардзо про… — Гриша запнулся на полуслове… — украинец, а зовут меня Гриша Крук.
— Хорошо играешь, Гриша!
— А вы слышали… как я играл? — застенчиво спросил подросток.
