Все эти лица — маленькие, обыкновенные люди, ничем не выделяющиеся из своего «среднего» класса, и уж отнюдь не герои. В личности их нет ничего, что бы должно особенно притягивать к себе темные силы. (…)
Силы неведомые, нежданные и враждебные не дают жизни простых и смирных людей течь беспрепятственно. (…) Таков внутренний, основной параллелизм всех этих повестей, теперь уже не двух, а трех. Борьба человека с неведомыми и враждебными силами, лежащими вне доступного ему поля действия, и составляет фабулу как «Уединенного домика…», так и «Домика в Коломне» и «Медного Всадника».
(…)
(…) Но то, что для Пушкина было и прекрасно, и ужасно, для Евгения было только ужасно. То, на что спокойно мог смотреть Пушкин, было нестерпимо глазам Евгения. Он видел только демонический лик Петра. (…)
(…)
В «Уединенном домике…», когда Павел… окликнул возницу… и, не получив отзыва, со всего размаху ударил своею палкою по спине извозчика… Мнимый извозчик, оборотив голову, показал ему лицо мертвого остова, и… это лицо, страшно оскалив челюсти, произнесло невнятным голосом: «Потише, молодой человек; ты не со своим братом связался».
(…) В том, что недвижная статуя вдруг повернула лицо, больше ужаса, чем в мертвых челюстях извозчика. И если Всадник ничего не сказал Евгению, то извозчик сказал Павлу именно то, что Евгений понял без слов…
(…)
(…) Безумный Павел бежал от людей. Таким же нелюдимым сделался и Евгений. Ранняя смерть завершила участь обоих. Можно сказать, что их судьба настолько же трагичнее, чем судьба вдовы из «Домика в Коломне», насколько они умнее, сложнее и смелее ее.
(…)
(…) «Пиковая Дама», написанная, как и «Медный Всадник», осенью 1833 года, такой же случай соприкосновения человеческой личности с темными силами, как и три предыдущие повести, — с той отличительной чертой, что инициатива столкновения принадлежит на этот раз самому человеку.
(…) Никаких демонических или сверхчеловеческих свойств Пушкин в удел Германну не дал. (…)
(…)… Маленький и придавленный, хочет он выкарабкаться наверх…«упрочить свою независимость», как он выражается. (…)
(…) В самом демонизме своем Германн угнетающе практичен. (…)
(…) И в конце концов — судьба Германна буквально та же, что и судьба Павла с Евгением: он сходит с ума.
(…)
(…) Едва ли мы ошибемся, если скажем, что последний вывод из Пушкинских петербургских повестей таков: возводя черта на слишком высокую ступень или хотя бы только поднимая его до себя… мы лишь увеличиваем его силу, — и борьба с ним становится для нас невозможной. Дьявол, как тень, слишком скоро перерастает своего господина. Однако для всех, кто мыслит и колеблется, неизбежна участь «безумцев бедных». (…)
(…)
Печатается по: Аполлон. 1915. № 3. С. 33–34,38-39,41–49.
Энгельгардт Б.М
Историзм Пушкина
К вопросу о характере пушкинского объективизма
К вопросу о характере пушкинского объективизма
(Реферат, читанный в Пушкинском Семинарии при Спб. Университете 4 октября, 18 октября, 28 октября 1912 г., 24 января, 4 апреля и 2 мая 1913 г.)
(…)
(…)…Вся русская критика признавала и признает «второй, внутренний смысл» поэмы. Внешний сюжет произведения только знак для изображения какой-то глубокой, внутренней трагедии, в понимании которой истолкователи расходятся самым решительным образом.
(…)
В окончательной редакции своей поэмы Пушкин отнял от героя идеальную силу родовитости и практическую, житейскую мощь состоятельности. Его герой обнищал в буквальном смысле этого слова и в то же время лишился последнего оружия и устойчивости, сделался смиренной пешкой, «столичным гражданином, каких встречаете вы тьму»…
(…)
Евгений… — носитель идеала мещанского городского счастья, маленького личного довольства в тесных пределах семейного круга, идеолог серенького буржуазного покоя и узкой независимости.
(…)
(…) Он да его близкий родственник инженер Германн — основные городские образы Пушкина. (…) Столица наложила на них свой особенный отпечаток, разрушила цельность и непосредственность их воли, порвала всякую связь между ними и стихийным народным сознанием. (…)
(…) И не случайно два единственных столичных героя Пушкина кончают сумасшествием. (…) Человек, абсолютно свободный от всех предрассудков, стоит на границе безумия, потому что мысль, не знающая стеснений, не только не гарантирует строгой гармоничности сознания, но и действует на него разрушительно. (…)
