все медленнее тьма касается ее.
грохочут в чугуны обутые мгновенья,
ограда древняя нацелила копье
* * *
что это за число, забытое священно? —
как позапрошлый дождь, как позапрошлый сон.
оно ли в небесах, или они мгновенно
со всей своей листвой сентябрьствуют в нем?
нет сломанней дождя, чем сломанный сегодня.
нет вещее воды, чем та — перед грозой.
тот падающий сон, что хлещет так свободно —
просторнее, чем явь, чем смысл ее косой —
останься навсегда или надольше даже,
пускай исчезнет все — во всем его ничем,
небесное число за облачною стражей,
сверкни, как молния, грохочущим плечом!
* * *
всегда в сентябрьском дне,
она других не знает.
ее простая речь
то медленно быстра,
то, словно две листвы,
беззвучно догорает,
к их золоту прильнув,
как нежная сестра.
а сколько детских тайн
в ее шагах вечерних,
и сколько древних стен
вкруг каждой тишины! —
когда уносит их
фонарное теченье —
туда, где времена
собой унесены
* * *
все западнее даль,
шаги темнеют ровно,
еще не столько звезд,
чтоб думать о воде,
но первые мосты —
предутренние словно —
надламывают ночь
сверкающе-нигде.
дитя, простимся здесь,
в строке холодной этой.
цвет слова вечно-бел,
не вечен только смысл.
февральская вода
еще чернее света,
нависшего над ней
неслыханнее тьмы
* * *
но вместо «здравствуйте» и вместо «темный вечер»
он только имени февральскому кивал,
и призрак сломленный и гаснущие свечи
зеркально вспомнились, — мерцающий овал,
златая тяжесть сна, волос златая тяжесть
и медленный повтор от гребня и до звезд,
и будущая ночь, которая все та же,
и будущий рассвет во весь недавний рост.
но в чем же новизна былого отраженья?
в чем медленность времен настенно-голубых?
ужели в частоте, с которой исчезают
их полуимена и получисла их?
ответ сегодня здесь. не там ли все ответы,
где ровное стекло надрезывает слух,
где темные лучи, пронзая яркость света,
прокладывают даль холодному числу?
* * *
в первом же сумраке, когда споткнулся луч
и мигом засверкал расшибленным коленом,
еще не знали даль, стоявшую в углу,
вернувшуюся вдруг из варварского плена.
то есть она была уведена
каким-то родом туч неправых,
чья до сих пор ли седина
зияет в летучих провалах?
тогда привстав с расшибленным коленом
и меряя взором перо,
он с этим смыслом раскаленным
не думал, что полдень разрушит окно.
но, оттолкнув прозрачных сторожей,
вонзилось два или три количества
ножей.
1-й:
лучи февральские казня
и уставая торопливо,
дал бал, где целый сумрак дня
чреда зеркальная продлила
2-й:
тут были игроки: один известный шулер
и неизвестных три, какой-то хмурый князь,
который думал вслух: о полночи спрошу ли,
или часы пробьют, на призраков косясь?
3-й:
а на стене висел внук этого портрета —
в парадном парике, в парадной тишине.
и даже сумрак был, состарившийся где-то,
закутавший плечо в гвардейскую шинель.
4-й:
да это же сам граф! я его сразу узнал
по вашему описанию.
другим своим концом даль упиралась в небо,
там долго облака держались на весу,
и выбор был у них: либо казаться, либо
на самом деле быть, явив свою красу.
ну, они выбрали неизвестно что, какой-то
пустяк.
я окна растворил, пыль с местными лучами
давай во всю плясать, кружиться и сверкать,
но вдруг портрет пожал портретными плечами
и вскинул свой лорнет — февральский не
опять.
ну — думаю — и ну! а он — то есть граф —
парадно усмехнувшись, сказал с черной
трещиной в эполете: «шорт знает што!»
и пыль сразу остановилась в своей пляс
ке, лучи выпрямились и словно адъютанты
вытянулись в струнку вдоль стен. Он
гаркнул: «шорт знает што!», то есть по
яснил свое предыдущее замечание. а я
стою, остолбенел, не знаю, в каком я ве
ке — в восемнадцатом, в девятнадцатом
или в «шорт знает» каком? Оцепенение
длилось долго — судя по тому, что уже
девятисотые годы забрезжили за окном.
