Порой он, кажется, даже впадает в крайности, отнюдь не чуждые этому исполненному жизненных сил, изведавшему острейшие переживания человеку, столь непохожему на стилизованный образ отрешенного и умиротворенного мудреца, который в свое время получил довольно широкое распространение. Поэт, прежде восстававший против повседневности как воплощения стяжательской суеты, теперь видит в повседневности радостную и печальную, полную противоречий жизнь простых людей и стремится возвеличить ее. И вот даже Великая Ганга, которая символизирует национальную традицию — «течет из древних текстов прямо», — теперь видится ему путником:
Идущим мимо радости и горя,
Что в придорожных домиках живут —
Так близко и далеко от него.
Отчужденной величавости Ганги он противопоставляет образ речки Копаи, — она вся входит в жизнь деревни, через которую протекает. Поэт хочет, чтобы таким же было его творчество, и это желание столь велико, что сам он считает свою поэзию именно такой:
Ритм Копаи похож необычайно
На ритм моих стихов.
Объединяет
И землю он и воду. Наполняет
Он музыкой часы дневных работ,
В незримом ритме том сантальский мальчик
Бредет лениво с луком и стрелою.
И в этом ритме движется телега,
Нагруженная сеном. И горшечник
На ярмарку идет, неся посуду
В корзинах двух, привязанных к шесту,
И за хозяйской тенью собачонка
Бежит в том ритме.
В нем учитель школьный,
Не заработавший трех рупий в месяц,
Идет устало,
Свой облезлый, старый,
Дырявый зонт раскрыв над головой.
(«Копаи»)
Обращение к повседневности не снижало эстетического идеала поэта и не изменяло его мировоззренческих позиций, но делало связь его творчества с действительностью глубже и естественнее. Вот то понимание красоты, которое явилось итогом долгой творческой жизни Тагора:
Красивое заключено в обычном,
Но все границы преодолевает.
Оно в необходимости свободно
И в преходящем остается вечным.
(«Свое жилище я переменил…»)
* * *
На протяжении всей жизни Тагор, называвший себя романтиком («этот мир романтик создал, и реального в нем нет»), искал и находил свой путь в реальный мир народной жизни, в тот мир, «что оборван, голоден и сир». Жестокая судьба родины неизменно и глубоко волновала поэта, он искал причины национального порабощения своего народа, пути его освобождения и возрождения. И если поначалу гражданская тема лишь отдельными прорывами вторгалась в поэтическое творчество Тагора, а протест против национального гнета и социального зла сочетался с просветительскими иллюзиями и надеждами на силу моралистической проповеди, то с течением времени социально-политическая проблематика широко переходит из его прозы и публицистики в поэзию, а также в его очень своеобразную драматургию, а гражданский протест становится бунтарским, перерастает в призыв к борьбе.
Тагор с самого начала решительно отвергал насаждавшееся колониальными правителями и получившее довольно широкое распространение в индийских либерально-буржуазных кругах представление о том, что английская власть якобы играет в Индии цивилизующую роль. Он ясно видит, что эта власть угнетательская и грабительская, оставляющая порабощенным ею лишь крохи со стола цивилизации.
Но Западом брошенные лоскуты
Нашей не могут прикрыть нищеты.
(«Мы драгоценности растеряли»)
Ты в унижение одет с хозяйского плеча
Перед одеждою такой и рубище — парча.
(«Чужая одежда»)
Тагора возмущает не только национальное порабощение своего народа, но и вся система колониального варварства и расизма. Он говорит об Африке:
Тенистая! За черным покрывалом
Не видел человеческого лика
Презренья мутный взор.
С колодками, с цепями ворвались
Ловцы людей, чьи когти крепче волчьих,
Чье низкое высокомерье глуше
Твоих для солнца недоступных джунглей.
(«В тот древний, исступленный век…»)
Восставая против чужеземного господства и колониального ограбления, которые принесла его родине буржуазная цивилизация Запада, и уже ощущая растущее зло буржуазности, утверждавшейся в самой Индии, Тагор в то же время выступил решительным противником националистической идеализации индийской патриархальщины. Само сохранение национального подчинения Индии он связывал с сохранением жестокого социального гнета, скверны разделения людей на касты, с вековой приниженностью народных масс. «Не хранит обид тот, кто часто бит…» — с глубокой болью, а порою и с отчаянием говорил он об этом.
