Алигиери звался он недаром,
Он с честью имя славное носил,
Да был и в родственной связи со старым.
Отважен, неподатлив, горд и смел,
Он обладал еще особым даром:
И боль, и страсть он умерять умел.
В глазах подземника заметив муку,
Он на него серьезно поглядел
И властным жестом только поднял руку,
Проговорив спокойно: «Вижу, нет,
Еще не пережили вы разлуку
С собой земным. Из всех грехов и бед
Вы не успели вынести морали.
Когда б не это, вы бы мой ответ
С поспешностью такой не предваряли.
Увидите, что он совсем не тот,
Как вы его себе воображали.
Он даже вашему наоборот.
И к вашим — не ошибкам, преступленьям,
Один такой, по-моему, идет.
Да, преступлениям. И, без сомненья,
Они не лучше, коль не хуже тех,
Что от незнанья или от забвенья
Творятся на земле. И этот грех
Ваш тяжелее, чем теперь на свете —
Лежащий камнем на плечах у всех.
Вам послано сознание. А эти,
Несчастные сыны различных стран,
Они теперь как брошенные дети,
Иль сами бросившие в океан,
Но по невинности, неосторожно,
Последний, свой, заветный талисман.
И сравнивать их с вами — как возможно?
Вы скажете: „Но я в моих делах,
Пускай они всегда и были ложны,
Я действовал один, на свой же страх.
Со мною и дела мои пропали.
Что на земле от них осталось? Прах!“
Когда и как об этом вы узнали?
Не думая нисколько о других,
Вы даже их как будто не видали,
Так что же можете вы знать о них?
А если стало шевелиться то же,
Порою тайно, в сердце у иных?
Ведь столько их теперь на вас похожих!
А если это принято от вас?
Что, если вы заворожили ложью
Невинных — в некий неизвестный час?
Но есть черта. Она непреступима,
Хоть преступаема была не раз.
А вы — вы хуже. Не прошли вы мимо,
Но прежде, чем дано вам умереть,—
Так вам черта казалась нестерпима,—
Ее всегда пытались вы — стереть.
Ее, одну, делящую святое
От злого и преступного. Как сметь
На это посягнуть? И что другое,
Что людям больше может повредить,
Чем это дело: тихое — и злое?
Я только человек. Не мне судить.
Но, кажется, и мгла, и эти стены,
Все нужно было вам, чтоб не забыть,
Что ваша жизнь была одной изменой,
Одной изменою Тому…»
И вдруг
Волна вздыбилась дымно-черной пеной,
Обоих залила, и всё вокруг.
Но унесла с собою, отступая,
Лишь одного. Где Данта бедный друг?
Чуть виден, как волна его, качая,
Уносит в даль, куда-то в темноту,
И, слышно, силился кричать, рыдая
Сквозь адскую, должно быть, тошноту:
«Любил меня… А я любви не видел…
Стереть хотел Его любви черту…
Уж лучше бы… меня… Он ненавидел…
Всю жизнь изменою… я вел с Ним спор,
Но Он любил… а я Его обидел…
Меня любил…»
— «И любит до сих пор!»—
Дант крикнул громко, чтобы, уплывая,
Тот правду услыхал. Но Данте, взор
В подземную напрасно тьму вперяя,
Не различал уж боле никого.
Где ж он? И Дант нахмурился, не зная,
Услышан ли ответ. «Но ничего,
Опомнится когда-нибудь от бреда,
Полезно это будет для него».
Так кончилась подземная беседа.
II
Но тут другой жилец подплыл, качаясь.
«Вы сверху, да? Вели вы разговор…—
Спросил он Данта, видимо стесняясь.—
Я слышал ваш и разговор, и спор,
И было мне, сказать по правде, странно.
Ведь голоса людского с давних пор
Я не слыхал. Лишь волны неустанно
Здесь воют. И уж так давно
Я сам молчу, средь этой мглы туманной,
А мне молчать — совсем не все равно.
Молчание — такое, право, бремя,
Особенно когда вокруг темно.
Ах, если б здесь у нас хоть было Время!
И я, ведь, жду его — и ничего!»
«A разве вы не говорите с теми,
Кто рядом, здесь? Не проще ли всего?
Да иногда неплохо и молчанье,
И если бремя — как и для кого!»
«Вам чуждо, вижу я, мое страданье!—
Ответил тот, качаясь на волне.—
Вы оказали первому вниманье,
Так почему б не оказать и мне?
Моя история — совсем другая,
А если вам и кажется извне,
Что мы не на земле уже, не там,
Где все общаются, а вот бы сели
Вы на волну, так стало б ясно вам,
Что мы давно друг другу надоели…
Печется каждый о себе одном.
Недаром тот окончил еле-еле,
Начав рассказы о себе самом.
Был рад найти не здешнего…
Он на земле со мною был знаком,
Но я не знал тогда о нем такого,
Что вам он откровенно рассказал»,
