Глядит на заскорузлые ладони.
Не позвоночник, а тростник прибрежный
Сгибается; не линии ладоней,
А ветки почернелые деревьев
(На фоне желтоватого заката)
Потрескались под градом и под ветром.
Не сердце бьется, а морские волны,
Не кашель, а раскаты громовые,
И не озноб, а Млечный Путь проходит
Насквозь пронизывающей струею.
А может быть, он спит в своей постели,
С женой бранится иль гниет в могиле.
Трепещут судорожные зарницы,
И парус падает косым углом,
И свет и тень, взлетев, упав, как птицы,
Подрагивают сломанным крылом.
Протрепетал дымок – и вот струею
Кровавой льется тень от фонарей.
А по реке проходит дрожь порою,
И бьется парус (но слабей, слабей).
Как будто чьи-то длинные ресницы
Ещё подергиваются, – пока
Вослед дымку косая тень ложится,
Густая тень сочится вдоль виска.
Солнечная зыбь на реке,
Солнечная рябь на листве.
Тени от ветвей на песке,
Стая голубей в синеве.
Рыба сторожит червяка,
Пестрая сияет река.
Тень от моего поплавка
Синью отливает слегка.
Может быть, когда я умру,
Может быть, тогда я пойму
Легкую, простую игру –
Солнце, полусвет, полутьму…
Ночами едет сквозь зыбкий сон
За тенью клячи – тень телеги,
И тени ворон со всех сторон
В лучах луны, в налетевшем снеге.
Как будто душу мою везут
Из царства теней – в царство теней.
Змеиную тень бросает кнут,
Возница сам – не бросает тени…
Быть может, это и наяву
Меня везут, и страшно ехать,
И я напрасно тебя зову,
И голос твой – неживое эхо.
Он тоже один исходил
Глухие, туманные дали
Но если он их разбудил…
Но если они отвечали…
Но если, меж тихих полей,
В тревоге, в тоске промедленья,
Быть может, услышал Орфей
Ответ, и призыв, и томленье…
И длятся ночные мечты:
Как будто скала раскололась,
Как будто услышал и ты
Дрожащий, надтреснутый голос,
Надрывный, прерывистый звук,
Призывные, слабые крики…
Светает. Как тихо вокруг.
Не жди, не зови Эвридики.
Бывает, поддашься болезни,
Так долго в больнице лежишь
И просишь здоровья и жизни,
И вот, на рассвете, сквозь тишь –
Как будто бы голос далёкий
(Не знаю, не спрашивай – чей)
Такой отзывается мукой –
Страшнее больничных ночей…
И скорбью, и болью о мире
(Ты смотришь, платок теребя)
Иное, нездешнее горе,
Как счастьем, пронзает тебя…
О чём ты? – Лицо исказилось,
И жилка дрожит на губе.
Напрасно тебе показалось,
Что кто-то ответил тебе.
Вот, опять вдали кряхтенье
Жабы. Жабе не до сна.
Верно, в прежнем воплощенье
Соловьем была она.
Вот, кряхтит в ночном просторе.
Непонятна речь ее.
Иль выплакивает горе,
Горе личное свое?
Иль про горе мировое
Наше общее твердит?
Иль о счастье быть живою
Как умеет говорит?
Иль, быть может, словно лебедь,
Плачет, покидая свет?
Или бредит (как не бредить?)
Тем, чего на свете нет?
Какой глубокий, неземной покой:
Улыбка не мелькнет, слеза не брызнет.
Задумчиво-взыскательной душой
Она такой хотела быть при жизни.
И я смотрю, какая чистота
В ее спокойном, строгом совершенстве,
И кажется, что смерть совсем проста.
А лоб под венчиком так детски женствен,
Так странно жив. Не тяжело смотреть,
И пальцы тонкие не страшно трогать.
Ее черты одушевила смерть,
Нездешняя, задумчивая строгость.
Стоим, молчим. Неясное мерцанье
Жемчужной ризы. Плащаница, грусть.
Быть может, нет ни райского сиянья,
Ни ада, ни чистилища (и пусть…).
Такой неясный Лик, неяркий венчик –
Но я живу совсем другой мечтой:
Сулит другое светло-серый жемчуг,
Мерцая серебристой чистотой.
Там будет утро, и роса, и слизни
На влажных листьях, серебристый дождь,
Туманный свет – нежней, чем в этой жизни
Мерцающих, полупрозрачных рощ…
Этот мир, тускловатый и тленный,
Этот город и эта зима –
Только тени на стеклах вселенной,
Светотень в мировом синема.
Это – светом прикинулась тьма.
Но неважно. Важней, что порою
Мы, глаза прикрывая рукою
И впадая почти в забытье,
Вспоминаем и видим другое,
Необманчивое бытие.
Порой замрет сожмется сердце,
И мысли – те же всё и те:
О черной яме, «мирной смерти»,
О темноте и немоте.
И странно: смутный, тайный признак –
