Бездомные люди, а может и беглые,
Пришли, а наутро вновь след их простыл.
А кто виноват? Вот и думаю думу,
И кто тут повинен, никак не пойму.
Везде темноты и невежества уйма,
И все мы во власти бесчисленных мук.
Вот видишь, чем жизнь наша, братец, богата.
У нас — языка нет. Кто сильный — тот бог.
Мы старого нынче лишились адата,
А новых еще мы не знаем дорог.
Живут с нами здесь, по соседству, тавады —
Хозяева наши. У них все права.
С расстегнутым поясом, водкой брюхаты,
На крышах стоят, засучив рукава.
Один у нас пядью землицы владеет:
Как плюнешь с конца, до другого дойдет.
Другим не дает, сам не пашет, не сеет,
Зажал в кулаке весь крестьянский народ.
Чужую скотину, гляди, забирает,
Загонит тихонько на поле свое,
А после, ругаясь, ее выгоняет
И штраф за потраву с владельца берет.
Порою на свадьбах танцует зимою,
Вокруг богатеев юлит, блюдолиз,
Добудет монеты, добро наживное,
И едет проесть и пропить их в Тифлис.
Напраслину как-то он взвел на чабана:
Мол, тот в его поле скотину загнал.
Чабан же не дался такому обману:
«Пусть явится, скажет, что это видал…»
Уж так мне его образумить хотелось:
«Чаты, — я молил его, — брось это дело,
А ну его к черту! Уйди от греха…»
Да грубого разве проймешь пастуха?
Так нет! Заупрямился он. Как скала,
Он стал неподвижно на сельском майдане:
«Вот суд, вот тавад, вот, смотрите, и я.
Пусть выйдет! А ну-ка? Посмотрим, что станет!»
Столкнулись. И начали слово за словом.
Чаты ляпнул несколько грубых слов, —
Уж если дерутся, порядок таков:
Друг друга, вестимо, не потчуют пловом.
А наш старшина благословенный —
Под стать ему случай этот отменный.
С тавадом всегда заодно он. И вот.
Он с длинною плетью на площадь идет.
Чабана на людях к столбу прикрутили.
Избил он чабана что было силы.
«Далеко тебя упеку, — говорит, —
Отныне не взвидишь ты солнца Лори…»
И вот стариков мы почтенных избрали,
Послали к таваду, чтоб пали с мольбой.
Просили его мы и деньги давали.
Чтоб миром закончили спор меж собой:
«Ну чем провинились вы друг перед другом?
Повздорили. Кровь ведь не пролил никто?
Ну, высечь заставил… Возьми и штрафные, —
Кончай это дело. Довольно. Идем».
На лавку тавад положил свою ногу:
«Несите вот столько, — тогда и простим…» —
«Вот всё, что имеем. Клянемся богом!
Откуда еще нам тебе принести?..»
Но, как мы ни бились, он был непреклонен.
Отправил он жалобу выше еще:
Что он — сын тавада, что он — оскорбленный,
И что оскорбитель — пастух простой.
На следствие прибыл чиновник большой,
С кокардой на шапке, с густой бородой.
Приехал, отправился в дом к старшине:
«А где тут Чаты? Приведите ко мне…»
Приходит Чаты, — несуразный, нескладный.
Как дерево, стал посредине — громадный.
Не знает закона, глядит в упор,
Как зверь бессловесный, живущий средь гор.
И начали следствие. Парня схватили.
«Как смел ты, несчастный, тавада ругать?»
И толстую книгу закона открыли,
Решили чабана в Сибирь сослать.
И вот стариков мы почтенных избрали,
Послали к таваду, чтоб пали с мольбой,
Просили его мы и деньги давали,
Чтоб миром закончили спор меж собой:
«Ну чем провинились вы друг перед другом?
Повздорили. Кровь ведь не пролил никто?
Ну, высечь заставил… Возьми и штрафные, —
Кончай это дело. Довольно. Идем».
— «И я, — отвечал он, — имею ведь совесть.
Не нужно мне вовсе чабановой крови…
Пусть только жена его мне помочь
Постель постелить придет в эту ночь».
Имеющий совесть — и так заявляет.
Ну, ясно. О чем же еще говорить?
Мужчина, который про честь понимает,
Сам знает, как надо ему поступить…
Вчера на столбе том — был вечер — висели
Три чьих-то винтовки, — я сам проследил…
Как много народу из дому исчезли,
Как много убийцами стали из них…
А кто виноват? Вот я думаю думу,
А кто виноват, не пойму я никак.
Хоть ум мой короток, однако я вижу,
Что жить невозможно становится так.
Один по своей поступает воле.
Другой — даже слова сказать не волен.
Ведь ты образованный. Вот и скажи,
Какой это бог так устроил нам жизнь?
Единоверцы, армяне ведь оба,
А вот ведь — мужик, а другой — богатей.
Иль кровь богача нашей крови красней?
Иль нас он искусней, умней и способней?
И вот ты, тавад, будешь делать что хочешь
И я даже слова не смею сказать?..
Эх, друг! Не расспрашивай. Больше нет мочи
