Вышла снова Любава под солнце
крепостям Церабкопа на страх
с целой пачкой бумажных червонцев,
в полной силе, при всех козырях...
А к закату сносилась та сила...
Отдает мне Любава отчет:
— За червонец баретки купила,
по печатям гляди: «Скороход»!
Три червонца сгубила на ситцы,
а к чему столь — самой невдомек:
без портнихи тем ситцам не шиться,
без пошиву — какой от них прок?..
Хватит на год мне мамкиной юбки,
по фасону сойдет, мол, за клеш.
А червонцы свои... от покупки,
все шешнадцать, бери, коли хошь...
И случился меж нами при этом
обязательный, как понятой,
добрый друг с непременным советом,
говорит: — А базар-то на что?
Сам своди свою гостью Любаву,
а уж там, хоть и втридорога,
всякой справы по женскому нраву —
как в Парижах. Была бы деньга...
Не бывал я в таком обороте,
не манил меня редкий товар.
Только, если Любава не против,
мне не страшно... Базар так базар!
А назавтра, обед свой отставив,
от бригады налево кругом,
как рванул я из цеха к Любаве,
и к базару... С Любавой. Бегом.
В самом деле, у нас втихомолку,
на плешивом бугре городском,
не базар — а сама барахолка
завелась, как в Париже каком.
Тут пропойцы шикуют в загуле,
рыщут воры и к каждому льнут,
казачье русской горькой торгует,
старушонки кресты продают.
Козыряя вестями от бога,
ворожейки войною грозят...
Мне бы плюнуть на всю эту погань
да шагать без оглядки назад.
Но Любава, не пробуя брода,
так и лезет сама в быстрину,
в толчее барахольного сброда
заприметив приманку одну.
И, боясь, что товар перехватят,
к самой цели пробившись плечом,
смотрит девка... Действительно — платье.
Синеморевое... — А почем?..
У торговки в зубах папироса.
На товаре — печатный ярлык.
— Сто рублей! — говорит. — Без запроса.
Высший сорт! Крепдешин электрик!
Ну, видать, крепдешин — не дерюга,
этот может раздеть догола...
У Любавы на миг, как с испуга,
даже кровь от лица отлила.
Да и я во внезапном запале
так и брякнул по правде своей:
— Вы, чай, тетя, горбом не знавали,
сколько тянут они, сто рублей?!
А торговка орет мне публично:
— Брось, мужик, не мильтон ты, не поп.
Грошей жалко на шик заграничный,
хрен с тобою... Катись в Церабкоп!..
Как послушал я теткины толки,
дал ей сдачи... До слова. Самой.
Как мужик. И пошел с барахолки
снова в цех. И Любава за мной.
Шла попутно Любава геройски,
тем же гневом в согласье горя...
А на главном крутом перекрестке:
— Слышь, Егор, — говорит, — а ведь зря!
Зря добром-то побрезгали вроде,
в том бы платье, видать по цене,
на любом вечеру при народе
не зазорно чьей хочешь жене...
Чуть взметнула Любава ресницы,
а глаза словно горем полны:
— Может, мне, — говорит, — воротиться,
сторговаться бы за полцены!..
Душу, что ли, прошибла вдруг жалость,
захлестнув неизбывной волной,
что Любава мне въявь показалась
малой девочкой, кровно родной...
— Покупай да носи на здоровье.
Ста рублей, — говорю, — не жалей,
я такой, что и тыщу зароблю,
так ведь ты мне дороже рублей!..
В тот момент на взволнованной ноте,
обрывая обеденный срок,
новый мир призывая к работе,
заиграл над землею гудок.
И бежал я взаправду как битый,
шаг меняя на полную рысь,
только крикнул Любаве: — Гляди там,
первым делом — жулья берегись!..
