мы и сами над гостями
по-хозяйски правим суд.
— Хлеб советский ели? Ели!
А хозяев как жалели?
Мед советский пили? Пили!
Чем хозяевам платили?
Неостывшею золой, непромыленной петлей!..
Нынче жита не косили, все добро пошло в разор...
...Именем всея России
кровью пишем приговор,
втихомолку, ночью мглистой,
вполдыхания дыша...
............
Нынче с каждого фашиста причитается душа.
Ниже трав и тише вод
невидимка в бой идет,
стежки тайные сплетая,
ступит где — врагу беда:
бомбовозы не взлетают,
замолкают провода,
динамитом пахнут грозы,
и спасенья нет от гроз —
с ходу рвутся паровозы
броневые под откос.
А на речке Чигиринке,
от печали чуть жива,
с горя справила поминки
чигиринская вдова.
Наварила баба пива,
гречаныки испекла,
застелила всем на диво
три дубовые стола.
Помолилась в добрый час,
смыла слезы с карих глаз.
— Будьте ласка, паны немцы,
повечерять прошу вас!..
Оказали паны честь,
гречаныки сели есть.
Ели паны, пили паны,
надивиться не могли,
до полночи шибко пьяны,
паны наземь полегли.
Баба жар в загнетке взбила,
баба вьюшечку прикрыла,
за водою вышла баба,
повернула за дубы...
А наутро подле штаба
клали панов во гробы.
Бабу требуют к ответу,
отыскали вдовий след...
А на речке бабы нету,
ведра тут, а бабы нет.
Он идет перед народом,
невидимый на виду,
слово скажет мимоходом,
улыбнется на ходу.
Либо дедом бородатым
с вечной торбой за спиной,
а в суме-то, чай, гранаты,
будто хлебушко ржаной.
Либо бабкой в старой свитке,
а под свиткой, будто спит,
как младенец малый с виду,
громоносный динамит.
Либо хлопцем синеглазым,
на груди, как птиц, храня
окрыленные приказы
из далекого Кремля.
Либо девкой-домовницей,
а под шалью, только тронь,
красным солнышком таится
флага красного огонь.
Либо батькой, либо сыном,
либо дочкою с лица —
мимо дома, мимо тына,
мимо отчего крыльца.
Сколько раз меня встречала,
а встречать не чаяла,
нипочем не уличала,
милая, печальная...
Если я усну от боли
с легкой пулею в груди,
не ищи, как ветра в поле,
за недолю не суди.
И сложи такую песню,
будто в мире наяву
я, одной тебе известный,
невидимкою живу.
Я, как суд, иду по свету,
чистой правды не тая.
Там фашистам веры нету,
гибель ждет их там, где я.
А в Донбассе, страже зоркой
обушком кончая век,
вышел к шахте перед зорькой
невидимый человек.
Как ударил гром по штреку,
крепи вечные дробя,
не хватило человеку
малость смерти для себя.
Вышло войско по тревоге
на отвалы и валы...
Обыскали все берлоги,
к штабу дядьку привели.
Глянул дядька из-под чуба,
вытер бороду рукой,
дядька ростом до полдуба.
Смотрят немцы: кто такой?
Чуют немцы: взятки гладки,
дядька на зуб сам остер,
только в лоб получишь с дядьки,
по рукам видать, шахтер.
Вышел к дядьке для почину
старый, вроде главаря
(генерал, видать, по чину),
деликатно говоря:
дескать, вам, как диверсанту,
жить на свете ровно час,
опишите вашу банду,
а не то повешу вас.
...Зорька зрела ранним цветом,
ветер тронул тополя,
над Артемовским Советом
флаг германский шевеля.
Поглядел шахтер на небо,
сдвинул брови и сказал:
— Запишите, колы треба,
герр вельможный генерал.
Сам старенький, незавидный,
добре ваше геррство бье,
е у мене батька рiдный,
та браты у мене е,
та сынов с дочками мав,
та внучкiв нагодував,
та ще кумы, та ще сваты
дуже порохом богаты.
Та колы писаты кряду,
запишить менi — мою
всю донецькую громаду,
всю шахтарьскую семью.
Та ще треба записать
те, шо ты, собака, тать,
и в Донбаси тоби, татю,
николы не панувать!..
Не слыхать в полях сражений,
в селах улицы пусты,
возле складов оружейных
бродят тенями посты.
А по травам то ли шорох,
то ли щебет, то ли речь...
Тяжело фашистам порох
по ночам в Руси стеречь.
Не спасет его средь ночи
туча черная дождем,
если спички дождь замочит,
сердцем порох подожжем.
Ходят ходики без стука,
у порога бродит кот,
плачет бабка возле внука,
внуку плакать не дает:
— Спи, мой малый, помолчи,
воры съели калачи.
Нынче мамку взяли воры,
деда ищут, бабку бьют...
Будет голод, будет горе...
Баю-баиньки-баю!
А в московской стороне
на измученном коне
ездит тятька без дорожек,
день в бою и ночь в бою,
нам помочь пока не может...
Баю-баиньки-баю!
Слышишь, малый! Ровно в ряд
воры в горнице храпят.
Тихо, тихо, будто дрема,
как прикованный к ружью,
ходит дед твой возле дома...
