В моей дневной одышке, в моей ночи бессонной мне вечно снятся вышки над лагерною зоной.
Не верю в то, что руссы любили и дерзали. Одни врали и трусы живут в моей державе.
В ней от рожденья каждый железной ложью мечен, а кто измучен жаждой, тому напиться нечем.
Вот и моя жаровней рассыпалась по рощам. Безлюдно и черно в ней, как в городе полнощном.
Юродивый, горбатенький, стучусь по белу свету зову народ мой батенькой, а мне ответа нету.
От вашей лжи и люти до смерти не избавлен, не вспоминайте, люди, что я был Чичибабин.
Уже не быть мне Борькой, не целоваться с Лилькой, опохмеляюсь горькой. Закусываю килькой.
1969
СУДАКСКИЕ ЭЛЕГИИ
2
Настой на снах в пустынном Судаке... Мне с той землей не быть накоротке, она любима, но не богоданна. Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай... Я понял там, чем стал Господень рай после изгнанья Евы и Адама.
Как непристойно Крыму без татар. Шашлычных углей лакомый угар, заросших кладбищ надписи резные, облезлый ослик, движущий арбу, верблюжесть гор с кустами на горбу, и все кругом - такая не Россия.
Я проходил по выжженным степям и припадал к возвышенным стопам кремнистых чудищ, див кудлатоспинных. Везде, как воздух, чуялся Восток пастух без стада, светел и жесток, одетый в рвань, но с посохом в рубинах.
Который раз, не ведая зачем я поднимался лесом на Перчем, где прах мечей в скупые недра вложен, где с высоты Георгия монах смотрел на горы в складках и тенях, что рисовал Максимильян Волошин.
Буддийский поп, украинский паныч, в Москве француз, во Франции москвич, на стержне жизни мастер на все руки, он свил гнездо в трагическом Крыму, чтоб днем и ночью сердце рвал ему стоперстый вопль окаменелой муки.
На облаках бы - в синий Коктебель. Да у меня в России колыбель и не дано родиться по заказу, и не пойму, хотя и не кляну, зачем я эту горькую страну ношу в крови как сладкую заразу.
О, нет беды кромешней и черней, когда надежда сыплется с корней в соленый сахар мраморных расселин, и только сердцу снится по утрам угрюмый мыс, как бы индийский храм, слетающий в голубизну и зелень...
Когда, устав от жизни деловой, упав на стол дурною головой, забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник, да озарит печаль моих поэм полынный свет, покинутый Эдем над синим морем розовый шиповник.
1974
x x x
Между печалью и ничем мы выбрали печаль. И спросит кто-нибудь зачем?, а кто-то скажет жаль.
И то ли чернь, а то ли знать, смеясь, махнет рукой. А нам не время объяснять и думать про покой.
Нас в мире горсть на сотни лет, на тысячу земель, и в нас не меркнет горний свет, не сякнет Божий хмель.
Нам - как дышать,- приняв печать гонений и разлук,огнем на искру отвечать и музыкой - на звук.
И обреченностью кресту, и горечью питья мы искупаем суету и грубость бытия.
Мы оставляем души здесь, чтоб некогда Господь простил нам творческую спесь и ропщущую плоть.
И нам идти, идти, идти, пока стучат сердца, и знать, что нету у пути ни меры, ни конца.
Когда к нам ангелы прильнут, лаская тишиной, мы лишь на несколько минут забудемся душой.
И снова - за листы поэм, за кисти, за рояль,между печалью и ничем избравшие печаль.
1977
"""" ПРИЗНАНИЕ
Зима шуршит снежком по золотым аллейкам, надежно хороня земную черноту, и по тому снежку идет Шолом-Алейхем с усмешечкой, в очках, с оскоминкой во рту.
В провидческой тоске, сорочьих сборищ мимо, в последний раз идет по родине своей,а мне на той земле до мук необъяснимо, откуда я пришел, зачем живу на ней.
Смущаясь и таясь, как будто я обманщик, у холода и тьмы о солнышке молю, и все мне снится сон, что я еврейский мальчик, и в этом русском сне я прожил жизнь мою.
Мосты мои висят, беспомощны и шатки уйти бы от греха, забыться бы на миг!.. Отрушиваю снег с невыносимой шапки и попадаю в круг друзей глухонемых.
В душе моей поют сиротские соборы, и белый снег метет меж сосен и берез, но те кого люблю, на приговоры скоры и грозный суд вершат не в шутку, а всерьез.
О, нам хотя б на грош смиренья и печали, безгневной тишины, безревностной любви! Мы смыслом изошли, мы духом обнищали, и жизнь у нас на лжи, а храмы - на крови
